Русский флаг
Шрифт:
Зарудный замялся было, потом ответил с какой-то нарочитой твердостью:
– Им недосуг было грамоте научиться: всё труды, заботы, беды... Лицо Зарудного сделалось замкнутым и неприветливым.
– И старшим братьям тоже недосуг... На меня одного только и хватило пороху, с меня одного и спрос...
– Он усмехнулся, заметив смущение Маши.
– Но старики у меня преудивительные: умные, милые, в целом мире веруют только в бога и в титулярного советника Анатолия Зарудного.
Маше почудилась насмешка в тоне Зарудного, и она спросила с вызовом:
– А ведь, правда, я глупая, Анатолий Иванович?
– Что вы, Машенька!
– Зарудный вдруг остро ощутил, что ему уже не восемнадцать, а скоро тридцать.
– Вы простая и хорошая...
Но Маша настаивала:
– Глупая, глупая! Когда мы уезжали из Иркутска, я плакала навзрыд. Думала, что кончается жизнь. У каменных ворот за городом мне хотелось спрыгнуть с возка и целовать землю. Все осталось позади - детство, подруги, светлая, прозрачная река. Разлуку с Москвой я почти не переживала - была девочкой. А тут словно оборвалось что-то, будто захлопнулась дверь и ржавые петли пропели: "Аминь, аминь..."
– Вы оставили там друга?
Маша запнулась. Наверху, в листве, речитативом запела птица: "Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у... чи-у-ичью видь-и-и-ти-у-у..."
– Да, - ответила наконец Маша.
– Настоящего друга. Такого же сумасброда, как я, и лучшего из всех, кого знала в жизни.
– Вы так мало жили, Маша, мало видели!
– Потому и глупая. Из Иркутска уезжала рыдая, а здесь за полгода так привязалась ко всему, что и жизнь бы прожить тут не страшно. Глупый щенок! Ткнули его куда-то в чулан, кто-то сунул корочку - он и доволен, и рад, и повизгивает от счастья...
В такие минуты Маше до слез становилось жалко себя, и непонятная боль сжимала сердце.
Птица запела совсем близко: "Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у..."
Маша подняла голову и с каким-то упреком сказала Зарудному:
– Хоть бы прослезились над моей бесталанной судьбой, бесчувственный вы человек!
Зарудный усмехнулся и убрал упавшую прядь со лба.
– Вы напоминаете мне вот эту пичужку. Ее здесь зовут чавычулькой. Правда, похоже?
"Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у", - громко пела птица, будто торопясь подтвердить слова Зарудного.
– Странное название - чавычулька. Как вы находите?
– спросил Зарудный.
– Очень, - согласилась Маша.
– Она прилетела к нам, чтобы объявить голодным людям, что идет чавыча - самая вкусная и самая крупная из местных рыб. Это радость рыболова. "Чавычу видела тут", - как бы говорит она изголодавшимся людям. Слышите? "Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у!" Народ верит, что вместе с ней непременно приходит чавыча. За Уралом ее, кажется, зовут "чечевицей" или "Тришку вижу"... Но это все не то. Только в нашем крае люди знают ее действительное назначение...
Маша задумалась.
– Как хорошо делать людям добро, - прошептала она, - приносить счастье... А какая она? Большая?
– Не больше воробья. Серая, с маленьким клювом. На шее белый галстук, а затылок, кажется, черный. Ее трудно рассмотреть - непоседа. А в общем обыкновенная птаха.
Рука Маши взволнованно гладила кружевной воротник.
– Я хочу дружить с вами, Анатолий Иванович, - сказала она проникновенно.
– Хорошо?
И, не дав ему ответить, проговорила, по-детски повиснув на руке Зарудного:
– Я совсем озябла. Идемте поскорей к людям!
Зарудный покорно шел за Машей.
В темной листве раздавался хлопотливый речитатив: "Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у!" И Зарудному казалось, что чавычулька спешит за ними, перелетая с тополя на тополь, радостно тараторя.
III
В доме Завойко в такие вечера, как нынешний, обычно собиралось до ста человек, размещаясь бог знает где и как. Здесь бывали чиновники, инженеры, врачи, служащие казначейства, штурманские офицеры, презус и аудитор военного суда, офицеры сорок седьмого камчатского флотского экипажа. Прямой, открытый характер Завойко не допускал лакейства и раболепия, столь обычных в чиновном кругу.
Среди чиновников, уезжавших в Сибирь, было много так называемых "чудаков", натур самобытных, резких и определившихся, которых сторонилось нивелированное мещанское общество, стараясь сжить их со света. Романтики, оригиналы, фанатики науки, надломленные трагическими испытаниями, они в вечных поисках земли обетованной уезжали куда глаза глядят. Они легче других соглашались на поездку в далекий край. Людей, ставящих превыше всего форму, мундир, свое официальное положение, здесь было немного: англоман Васильков с темным, непроницаемым лицом игрока, обрамленным густыми темно-каштановыми баками; аудитор военного суда с розовой, моложавой физиономией, ненавидимый всеми офицерами Петропавловска; медлительный столоначальник канцелярии Завойко; маниак почтмейстер да несколько флотских офицеров, которые пристрастились к зуботычинам, пьянству и картам, не сумели, как говорил Завойко, "переменить галс". Этих Завойко охотно выгнал бы, если бы не крайняя нужда в людях.
В этот вечер разговор неизменно возвращался к войне в Европе. Даже за двумя ломберными столами говорили о Турции, о дунайских княжествах, о позиции европейских держав. Часто упоминалась турецкая гавань, доселе мало известная, - Синоп. Декабрьские и январские газеты, доставленные курьером из Иркутска, полны сообщениями о Синопе. Турецкая эскадра истреблена, уцелел один пароход. Из четырех с половиной тысяч экипажа спаслось меньше пятисот человек - людей искалеченных, раненых, подобранных среди обломков или вынесенных на берег. Четыре тысячи убитых! Это в несколько раз больше населения Петропавловска! Людям, не бывавшим в Кронштадте или Севастополе, невозможно даже представить себе размеры синопского сражения. Знатоков слушали благоговейно, как оракулов.
Судья, ревниво наблюдая за женой - она теперь находилась в центре небольшого кружка флотских офицеров и звонко смеялась чьим-то шуткам, обменивался с партнерами новостями из давнишних номеров "Санкт-Петербургских ведомостей" и "Северной пчелы".
– Англия по-прежнему сохраняет дружественные отношения к нам. Синопская победа еще раз покажет ей, что в лице России она имеет могущественного партнера...
– А не соперника ли?
– подмигнул главный архивариус, раздавая привычным движением карты.