Русский флаг
Шрифт:
– Расходись по домам!
– крикнул полицмейстер и стал вразвалку спускаться к порту.
V
Вскоре, несмотря на сигнал маяка, Петропавловск уснул.
Затихли голоса в губернаторском доме. На Никольской горе у порохового погреба задремал часовой.
Только в доме судьи Петра Илларионовича Василькова жгли огонь. Судья ждал гостей. Он снял мундир и облачился в длинный халат из вишневого полубархата.
Когда судья снимал очки, его лицо приобретало новое выражение. Появлялось в нем что-то беспомощное, жалкое, как у совы, ослепленной ярким светом. В глубоких складках, окружавших глаза,
Никто не знал, какое диво привело этого человека на Камчатку, но нетрудно было догадаться, что только скандальный проступок мог забросить его так далеко.
Преуспевающий петербургский чиновник Петр Илларионович Васильков был замешан в деле известного казнокрада, фаворита Николая I, графа Петра Андреевича Клейнмихеля. Ведая в 1838 - 1841 годах восстановлением сгоревшего Зимнего, граф Клейнмихель присвоил баснословные казенные суммы из строительных смет, а затем прикарманил и сотни тысяч рублей, отпущенные на покупку мебели для дворца. Больше десяти лет запугивал и шантажировал Клейнмихель поставщиков мебели, но в 1852 году его шарлатанство открылось и на некоторое время над графом нависла угроза опалы. Пострадали только подчиненные чиновники Клейнмихеля, сам же граф Петр Андреевич вскоре был прощен. Клейнмихель помог и своим подручным избежать суда, но кое-кому, в том числе и Василькову, пришлось убраться подальше. Живя в провинции, они не теряли надежды на помощь и благоволение сиятельного и всесильного вора.
Чиновничий формуляр Василькова был чист и беспорочен: судья явился в Камчатку с превосходной аттестацией, и Завойко ничего не знал о его прошлом.
В Петропавловске Васильков держался независимо и опасался одного Завойко, как умного и непреклонного начальника, по самому складу своему ненавистного Василькову. Судья был прирожденным стяжателем. На красивую жену свою он смотрел как на собственность; он купил ее у неимущей вдовы коллежского асессора. Собственностью были не только его дома или добро в сундуках, но и чиновники, подчиненные судье, и содержимое чужих кошельков, если их владельцы почему-либо попадали в поле его зрения. Васильков быстро примкнул к враждебной Завойко "партии" петропавловских чиновников; состояла она из судейских - гражданских и военных чиновников, столоначальника губернской канцелярии Седлецкого, главного лекаря Ленчевского, горного чиновника и немногих офицеров сорок седьмого флотского экипажа.
Около часу ночи раздался осторожный стук в окошко.
Васильков впустил в дом Губарева и гижигинского купца Силантия Трифонова. Казак, сопровождавший их, сразу же был отправлен на хутор Губарева, а принесенный им мешок Трифонов втащил в дом и положил к ногам судьи. Трифонов, тайком приехав в Петропавловск, просидел вечер в одной из горниц Губарева, прислушиваясь к тому, как бродит по дому и ворчит озлобленная на весь мир жена полицмейстера.
– Бью челом, Петр Илларионович, - пробасил Трифонов, но судья приложил палец к губам, и купец заговорил тише.
– Вот, прими, от чистого сердца.
Он начал развязывать мешок.
– Ладно, ладно, - остановил его Васильков вялым жестом.
Трифонов уже вытаскивал из мешка шкурки песцов и соболей и, покрякивая, клал их на стол.
– Рухлядишки привез, денег, оленьих языков вяленых, - бормотал Трифонов.
– Ничего не пожалею, Петр Илларионович. Защити меня, не дай растоптать...
– Уняться тебе пора, - проговорил Васильков, испытующе поглядывая на купца.
– Явился бы к Завойко с повинной, авось поладили бы. Уступил бы... А?
Трифонов выпрямился, бешено сверкнул глазами из-под темных, кустистых бровей и закричал:
– Ты Завойко не знаешь: уступи ему волосок - бороды не станет!
Васильков сказал грубо, с рассчитанным неудовольствием:
– Что у тебя еще стряслось, каналья? Попадешь с тобой в беду.
Будто по молчаливому уговору, все трое уселись за стол и принялись за штоф белого вина. Трифонов говорил много и много пил. Полицмейстер покрякивал, кивком головы выражая свое согласие с купцом.
Оказывается, камчадалы остались недовольны следствием Губарева и послали выборных к Завойко. Трифонов, уже со слов Губарева, рассказал и о том, что Завойко ищет подходящего купца для Гижиги, на его, трифоновское пепелище. Вникнув в подробности, судья проговорил озабоченно:
– Н-да, круто заварил ты кашу. Судить тебя он, положим, не станет...
– Побоится разве?
– с надеждой спросил Трифонов.
– Не подсуден ты ему. Купец первой гильдии!
– объяснил Губарев.
Васильков усмехнулся и проговорил с расстановкой:
– А вот закует в железа и отправит в Иркутск.
Трифонов угрожающе поднялся.
– Как каторжника, в железах?!
– В железах, - спокойно подтвердил судья.
– Ты, брат, поберегись, в голые руки не давайся. Вот с камчадалами забота! Хорошо, если к Седлецкому ткнутся: столоначальник - милейший человек, уж он им пропишет. А если минуют его да с черного хода, к Завойко?
– Камчадалы - моя забота, - решительно сказал Губарев.
– Этакие подлецы, следствием моим недовольны! Не пущу я их в Петропавловск, Петр Илларионович.
– Он продолжал шепотом: - Я казачий пикет у Сероглазок поставил, приказал отвести камчадалов на хутор. Одобряете-с?
– Весьма рискованно, - сказал Васильков, поглаживая рукой песцовую шкурку.
– Весьма-с... А впрочем, одобряю. Двум смертям не бывать, одной не миновать.
И судья усмехнулся, вспомнив Петербург, грозу, нависшую было над ним, и пухлую, в перстнях руку Клейнмихеля, которую он лобызал в благодарность за чудесное спасение.
Властный стук в окно разбудил старика Жерехова. На заднем дворе надрывались, почуяв чужого, ездовые собаки; сторожевых псов здесь не держали, а эти были на привязи.
Как был, в длинной сорочке старик вынырнул из-под пухового одеяла, раздвинул голубевшие в лунном свете занавески, - за окном стоял Силантий Трифонов.
Самому себе не поверил Лука Фомич, наклонился, приблизил стариковские глаза к стеклу, разглядывая приплюснутую к стеклу волосатую физиономию. "Стало быть, Трифонов", - решил Лука Фомич, набросил на плечи халат и разбудил спавшего в соседней горнице Поликарпа, сказав ему коротко: "Поди открой гостю". Жерехов был непугливого десятка человек, но ночное появление Трифонова, после давешнего разговора с губернатором, встревожило его.