Русский флаг
Шрифт:
Чувствительный, охочий до дородных барышень, Губарев увидел вдруг, что жена его и стара и костлява сверх всякой меры. Винил ее во всех своих неудачах и бил нещадно, с упоением, бил трезвый и пьяный. Жена терпела молча, рожала ему детей, таких же глуповатых и злых, как их отец. И если полицмейстер, беспокойно помаргивая, впивался взглядом в привлекательное женское лицо и, постанывая, повторял свое любимое словцо: "Обремизился! Обремизился!" - то сослуживцы знали, что он злобится и вспоминает оставшуюся дома жену.
Губарев пропустил в кабинет статного старика с
– Вот что, Лука Фомич, - сказал Завойко, усадив гостя рядом с собой, - задумал я капиталом твоим распорядиться. А?
– Чужими деньгами куда как легче распоряжаться, - Жерехов широко улыбнулся, но маленькие глаза смотрели остро, пронзительно.
– У чужих денег крылушки, у своих гирюшки.
– Открывай дело в Гижиге, - Василий Степанович коснулся рукой горла, - вот как надо...
– В Гижиге?
– поразился Жерехов и на всякий случай сказал: - Стар я, Василий Степанович, куда мне в этакое логово...
Жерехов лучше Завойко знал Гижигу. Сорок лет провел он на чукотской земле, на Охотском побережье и в Камчатке. Знал волчьи повадки Трифонова и хитрость Бордмана - торгового американца из Бостона, обосновавшегося в устье Пенжинской губы.
– Хватит еще силенок, - усмехнулся Завойко.
– Ты, Лука Фомич, жилистый, совладаешь.
– Негоже двум клыкастым в одной берлоге.
– Купец весело тряхнул головой.
– Глядишь, и шерсть клочьями полетит, вам же, Василий Степанович, и накладно будет. Хлопотно.
– Трифонова боишься?
– в упор спросил Завойко.
– Не дюже боюсь, но и одолеть не надеюсь.
– Он повернул голову к неподвижно стоявшему Губареву и, насмешливо прищурив глаза, сказал: - Чины сколько лет Трифонова воюют, а не одолеют...
– Одолеем!
– властно сказал Завойко.
– В тюрьме сгною, подлеца, не посмотрю, что первой гильдии купец. Такое мое условие, Лука Фомич: на чистое место придешь, льготы дам, откуп винный... на первое время. По рукам, что ли?
Жерехов насторожился. Лицо его странно вытянулось, стало постным, неприветливым.
– Не охоч я, ваше превосходительство, до откупов, - пегая бороденка обиженно задрожала.
– Для такого дела и Трифонов куда как хорош. А меня от такой чести уволь.
Завойко неосторожно задел самолюбивого старика. Сорок лет торговал он в этих краях, торговал широко, прижимисто, но без волчьей жадности и приказчиков старался держать совестливых. Был для своего круга учен и охотно учил других, так что в камчатских селениях встречались люди, обязанные ему грамотой. Выписывал из столиц журналы, газеты и в большой горнице собрал изрядную библиотеку. Камчадалы и коряки издавна привыкли к Жерехову, относились к нему с доверием, но в последние годы он как-то потерял вкус к делам. Женившись, после второго вдовства, на молодой, привлекательной дочери священника из Якутска, старик словно прирос к дому, строго приглядывая за своим единственным сыном Поликарпом.
– Это так, к слову, про откупа, - извинился Завойко.
–
– Право, согласились бы, Лука Фомич, - услужливо вставил Губарев.
Жерехов покосился на щеголеватого полицмейстера, на его жадное, землисто-серое лицо и сказал решительно:
– Нет, миновали мои лета.
– Меняй вывеску, Лука Фомич, - посоветовал Завойко.
– Расширяйся! "Торговый дом Жерехов и сын".
– Поликарп-то?!
Жерехов давно подумывал о том, что пора пристраивать куда-нибудь сына. На этот счет у Луки Фомича были твердые взгляды. "На стороне жизнь шибко человека правит, - говаривал он.
– Рыбу в реку бросают, а человека к людям. Барахтайся, плыви посмелее... Смелый приступ - половина спасенья!"
Но купцу не хотелось, особенно при Губареве, обнаружить свою заинтересованность, и он только покачал головой.
– Зелен Поликарп-то мой. Ду-у-рак дураком!
– Не беда, - ободряюще сказал Губарев.
– Был бы делу обучен изрядно, а без ума прожить можно.
– Неужто?
– переспросил купец удивленно.
– Можно!
– подтвердил полицмейстер.
– Во-от как?
– протянул Жерехов.
– А в нашем торговом сословии без ума никак не прожить. Подумаю я, Василий Степанович. Крепко надо подумать.
– Думай, Лука Фомич, - сказал Завойко.
Завойко отпустил и Губарева домой. Выйдя на крыльцо, полицмейстер простоял несколько минут в раздумье, заложив руки за спину и покачиваясь на носках.
Его тянуло не домой, а на пологий склон Петровской горы, к темной избе, где жила девушка-посельщица Харитина, приглянувшаяся Губареву еще тогда, когда она голенастым подростком шмыгала по дому Завойко.
Сойдя с крыльца, полицмейстер прокрался мимо освещенных окон в парк, пересек его и, перемахнув через ограду, медленно побрел в гору.
Было в повадках Губарева что-то кошачье, хищное. Он умел ждать, сторожко наблюдая за своей жертвой, умел целые месяцы, а то и годы жить одним лишь предвкушением будущих наслаждений и скотской власти над другим человеком.
За Харитиной он охотился давно, чутьем сластолюбца угадав еще два года назад, как расцветет она в недалеком будущем. И оттого, что все случилось так, как он и предчувствовал, Губарев считал свои права на Харитину неоспоримыми, а недоступность ее в доме Завойко только дразнила полицмейстера.
Но и после ухода Харитины из дома губернатора Губарев нисколько не преуспел. Столкнувшись с открытой враждебностью девушки, он поостыл было и постарался выбросить ее из головы, да, видимо, это ему не удалось. Вскоре он возобновил то, что называл "правильным преследованием". Со злобной, жестокой настороженностью ждал он какой-нибудь ее оплошности, чтобы добиться своего.
IV
Ветер разорвал медлительные ночные облака, открыв их серые, мутноватые закраины. Луны не видно, но вокруг посветлело, и обширное пространство Авачинской губы стало отсвечивать тусклым свинцовым светом. Огромным зверем, с головою, прижатой к воде, и приподнятым для прыжка туловищем темнела Сигнальная гора.