Русский флаг
Шрифт:
Принял он гостя в кабинете, уставленном светлыми, некрашеными книжными шкафами. Тут все было прибрано, строго, счетные книги аккуратной стопкой лежали на конторке... "И от спальни далече, - думал сонный Лука Фомич.
– Еще разбудит Глашу, анафема".
Жерехов сразу приметил, что его гость пьян: на ногах Трифонов держался твердо, но вызывающе потряхивал львиной головой, а смоченные слюной губы кровянились под ярким светом лампы. Поздоровавшись с хозяином, Трифонов огляделся, разметал полы синей суконной поддевки и, сунув руки за спину, изумленно проговорил:
– Экую храмину отгрохал!
– Подошел к шкафу, постучал твердым, как орех, ногтем по стеклу так, что звон пошел.
– А стекла-то! На все гижигинские избы достало бы.
– С чем пришел?
– бесцеремонно спросил Жерехов.
– Не злобись, Фомич, с делом я к тебе. Винца приказал бы принести.
– Не пью я, - уклонился Жерехов.
– Знаю.
– Трифонов странно, тонко хихикнул.
– Сладкое любишь, силы бережешь.
– Он тяжело плюхнулся на стул.
– Береги, Фомич.
– Свирепо взглянул на стоявшего в дверях Поликарпа и прикрикнул на него: - Сходи!
Отец молча кивнул, и Поликарп проворно сходил за вином. Парню нравился гость - сильный, кряжистый, хмельной; нравилось и то, как независимо разговаривает он с отцом.
– Беда у меня, Фомич, - заговорил Трифонов с пьяной горечью, кривясь от крепкого вина.
– Злобится на меня Завойко, а я греха на себе не знаю: каждый грош потом-кровью полит.
– Много на тебе крови, Силантий, - сказал Жерехов сурово.
– Пора бы и покаяться.
Трифонов тяжело согнулся, схватил полу стариковского халата, подергал ее и зычно закричал:
– Поп ты, Фомич, поп, а не купец! Денег у меня гора, ты и завидуешь! На старости лет в святые просишься, а сам в грехе живешь. Смолоду как куролесил!
Пегая бородка Жерехова затряслась.
– Нет на мне чужой крови!
– И на мне нет!
– Трифонов озорно раскинул руки и сверкнул белками глаз.
– Всё приказчики, душегубы, каторжники. Разве уследишь за ними, Фомич? Налетят, награбят - и-и поминай как звали. Пропьют добро, в тайники схоронят, а мне - оговор да злоба Завойки.
– Ты бы в острог их, в работы.
Трифонов наклонился к Жерехову.
– Убьют, - прохрипел в самое ухо.
– Боюсь...
– Он долго смотрел на Жерехова испуганными глазами.
– Я вот так порешил, Фомич: гнать их в шею. Всех. Обойдусь. А ты помоги мне, сына в науку мне отдай. Главным приказчиком поставлю...
Поликарп все еще стоял у двери, босой, огромный, во всю раму больших дверей. Трифонов налил полную рюмку вина, встал и поднес ее парню. Видя, что отец и головы не повернул, Поликарп довольно улыбнулся, мигом опрокинул рюмку и вытер русые усы.
– Молод он, - ответил наконец Жерехов, сурово взглянув на сына.
– Бога побойся, Фомич!
– притворно возмутился Трифонов.
– В его лета ты какими делами ворочал!
– Снова склонился к уху Жерехова.
– Отпусти сына, слышь. Смотри, какую силищу нагулял! В доме молодая баба, белая, пухлая. Убрал бы его от греха...
Жерехов стремительно поднялся, по-змеиному выгнул свою длинную мускулистую шею, вскинул голову так, что Трифонов невольно подался назад, и отрезал гневно:
– Не для тебя сына растил, жила!
– А ты подумай, - издевался Трифонов. Он зашептал в самое ухо старика: - Бабы до молодого мяса у-ух как охочи...
– Прочь поди, жеребец, - наступал на него хозяин, сжимая кулаки.
Но Трифонов уже снова сидел и миролюбиво басил, отмахиваясь ручищами от вздыбившегося Жерехова.
– Прискакал к нам полицмейстер поручик Губарев, - продолжал Трифонов, не слушая старика, - меня не нашел, раз-два, суд и расправу учинил, по воинскому артикулу. Чего мои ушкуйники не нашли, полицмейстеровы казаки откопали. Обглодали камчадалов до косточки - и поминай как звали. Оскудеют людишки - торговле конец. Полицмейстер!
– закричал он вдруг.
– Боров! Хапуга!
– И неожиданно рванулся к Жерехову.
– Небось, и Завойко берет? Берет, скажи?
Жерехов даже не ответил на это, только усмехнулся и головой покачал. "Так вот зачем он явился!" - подумал Жерехов.
– Быть того не может!
– упорствовал Трифонов.
– Попробуй, - посоветовал Жерехов, - сунься.
– Замолви за меня слово, Лука Фомич. Растолкуй ему. Никого слушать не станет - тебя послушает. Слышь, вразуми окаянного... И сына мне отдай. Как родного смотреть буду.
– Подойдя вплотную к Жерехову, пьяно зашептал: Изведут они тебя, Фомич...
Жерехов подошел к двери, молча оттолкнул сына, показал рукой на открывшийся проход и проговорил с достоинством, спокойно:
– Потолковали - хватит. Негоже мне на старости лет в злодейство твое путаться. Прочь поди, чтобы духом твоим нечистым не смердело. Не было у нас с тобой раньше согласия - не быть ему и вовек.
Проходя мимо Жерехова, Трифонов задержался, сказал угрожающе:
– Не был я у тебя. Слышь? Не приходил.
– Затем повернулся к Поликарпу: - Прогонит папаша, ко мне прилетай. К настоящему делу приставлю, заживешь...
И сильно ударил его по литому плечу.
По дороге на Сероглазки, то всхохатывая, то злобно ругаясь, рассказывал Трифонов полицмейстеру Губареву о своем визите к старику. Но Губарев был недоволен. Сначала даже испугался.
– Озоруешь, Силантий!
– выговаривал он купцу, прижимая левую руку к животу: кони шли резвой рысцой, и у Губарева, по обыкновению, больно екала селезенка.
– Обремизишься с тобой...
– Заячьи вы души, служилые людишки!
– смеялся Трифонов.
– Все на один манер скроены: с просителем шибко, с начальством гибко. Не тужи, Сергей Сергеич, я и пьяный разума не теряю. Так честил тебя, так честил, будто два ворога только и есть у меня - ты да Завойко.
У Сероглазок они не нашли казачьего пикета и дальше погнали лошадей вскачь. Но тревога оказалась напрасной. Верные казаки Губарева, неоднократные к тому же соучастники разбойничьих набегов Трифонова, поджидали их на хуторе; камчадалы были схвачены еще с вечера и заперты в бане.