Русский флаг

Борщаговский Александр Михайлович

Кто-то, мягко ступая, подошел и остановился подле капитана. В тусклом свете фонаря Изыльметьев узнал по забавному, мальчишескому профилю мичмана Пастухова. Хороший будет офицер! Он выделился за эти несколько месяцев исключительно трудного похода. И теперь, на стоянке в Кальяо, когда на фрегате с рассвета до наступления темноты идут ремонтные работы и мелкий, кропотливый труд требует столько внимания и усилий, он всюду поспевает. "Вероятно, привык к труду с детства", - подумал Изыльметьев и окликнул:

– Константин Георгиевич!

Мичман отозвался:

–

Простите, я вам помешал?
– под русыми усиками, кажется, скользнула виноватая улыбка.

– Пустое!
– пробасил Изыльметьев и заметил: - Хорошо поет доктор!

Пастухов вслушался. В памяти ожил гранитный Кронштадт, озабоченное лицо матери, и на сердце по-юному стало грустно и тепло.

– Хорошо-о-о!
– повторил капитан. Он помолчал немного, побарабанил пальцами по борту и сказал: - Вот стою здесь, Константин Георгиевич, и размышляю над превратностями судьбы. Спешили в перуанскую глушь, а оказались на людном проспекте. Тут и англичанин, и француз, и еще двунадесять языков. В Черном море англичанин, может быть, теперь из пушек палит, а у нас здесь визиты да учтивости... А?

В сумраке блеснули глаза Пастухова.

– Вы говорите, Иван Николаевич, об учтивости. Но я, простите, никогда не ждал встретить в просвещенных европейцах столько жестокости и коварства. Сегодня марсовый Климов съезжал на берег за лимонами и видел, как матросы с "Президента" облили кипятком туземцев, приблизившихся к фрегату...
– Голос сорвался от напряжения, и мичман, волнуясь, закончил: Этого нельзя так оставить... Мы должны сообщить здешнему консулу.

– Вы уверены, что это было сделано по приказу офицера?

– Матрос на такое сам не решится, - убежденно сказал Пастухов.

Изыльметьев посмотрел в открытое лицо мичмана, слабо освещенное фонарем. Сколько располагающей доброты и простодушия разлито во всех чертах этого некрасивого лица! Крупный, вздернутый и чуть сдвинутый влево нос, на загорелом лице белые бровки, полоска русых усов, большой рот, расползающийся при улыбке к ушам, и серые смеющиеся глаза. Скорый на суждения Александр Максутов как-то отозвался о Пастухове: "Деревенщина". Это было в кают-компании. Иван Николаевич тогда промолчал, хотя и знал, что Пастухов коренной петербуржец. Изыльметьев в ту пору только начинал присматриваться к своим офицерам.

– Вы правы, мичман!
– сказал он.
– Но к консулу мы не пойдем. Служба этих господ в том и состоит, чтобы учтиво выслушать, пообещать, а затем надуть. Вас ждет еще всякое, Константин Георгиевич, - усмехнулся Изыльметьев и, помолчав, проговорил: - И трудно и горько будет... Русская натура - она ведь широкая, какая-то не форменная, не ложится она в артикул. Вот подите же, Вильчковский доктор, а какой музыкант, как поет! Сойдитесь с ним поближе, узнайте его, - оказывается, он и астрономию понимает, в юности штудировал философов в оригиналах, а теперь книгу о лекарственных травах пишет. Каково! Сам прирос к кораблю, как моллюск, а пишет о травах! Значит, мечта в нем сильнее расчета... И вы, верно, планы строите самые решительные?

– Я о баталии мечтаю, Иван Николаевич. Боюсь, что мы так и останемся в стороне.

– Где уж тут остаться!
– Изыльметьев показал на огни судов, полукольцом охватившие рейд.
– Смотрите, как обложили... Стерегут. Баталий и на нашу долю достанется.
– Капитан насупленно смотрел в темноту. Десять вымпелов - не шутка! Унести бы ноги, батенька, - сказал он, положив руку на плечо Пастухова.
– Не думали ли вы над тем, куда адмирал Прайс отправил пароход "Вираго"?

Ощущая на плече руку Изыльметьева, Пастухов испытывал смешанное чувство довольства и стесненности. В то же время он думал, что капитан стареет, - человек, проплававший больше двадцати лет, обойденный чинами и орденами, невольно становится осторожным: бой - это риск, а рисковать любит молодость. Вопрос капитана застал мичмана врасплох, и он неуверенно ответил:

– Не могу знать, Иван Николаевич!

Изыльметьев засмеялся.

– Эх, вы!.. "Не могу знать"... Надобно знать! Все надобно знать, мичман, - сказал он.
– Пойдемте-ка к офицерам, послушаем, о чем там шумят фрегатские мудрецы. Баталии у них, что ни вечер, жаркие...

Изыльметьев пересек палубу, загроможденную свернутыми канатами, запасной парусиной, окинул взглядом занятых ремонтом матросов и спустился по трапу к дверям кают-компании.

Пастухов молча последовал за ним.

II

В кают-компании разгорелся спор об исходе войны с Турцией и о возможных событиях в Европе. Расстегнув мундиры и дымя трубками, офицеры спорили с Александром Максутовым. Оседлав стул и положив узкий подбородок на руки, Максутов сидел спиной к фортепьяно и отвечал противникам то короткими репликами, то ироническими восклицаниями, гримасничая и раздувая подвижные ноздри.

– Вздор!
– бросил он Дмитрию Максутову, стоящему рядом.
– Ты превосходно понимаешь, дружок, что говоришь вздор.

– Доказательства! Ты докажи, что вздор!

Полный, подвижный Дмитрий напоминал Александра каким-то далеким родовым сходством, при разительном контрасте каждой черты в отдельности. Он терял терпение, краснел и часто вытирал платком потное лицо.

На фрегате Дмитрия и Александра считают родными братьями: оба они Максутовы и оба Петровичи. В действительности же Дмитрий, троюродный брат Александра, осиротел в раннем детстве, был взят в дом князя Петра Кирилловича Максутова и усыновлен.

– Доказательства?..
– Александр подумал и невозмутимо ответил: Истину подтверждает время.

– Почему ты решил, что истина в родстве с тобой?
– не отставал Дмитрий.

– Не горячитесь, Дмитрий, - вмешался в спор Вильчковский.
– Если истина - сестра Александра, она, следовательно, и ваша сестра.

Но Дмитрий не принял шутки:

– Будет вам, доктор! Пусть Александр скажет: почему он считает, что Англия ничем нам не угрожает?

– Англия - цивилизованная страна, - упрямо твердил Александр, освободив правую руку и играя золотой цепочкой часов.
– Что англичанам турки, ислам, восточные страсти?.. Англичане попросту привыкли командовать, покрикивать на всех - и только. Пошумят и перестанут.