Русский литературный анекдот конца XVIII — начала XIX века
Шрифт:
Сидит Пушкин у супруги обер-прокурора. Огромный кот лежит возле него на кушетке. Пушкин его гладит, кот выражает удовольствие мурлыканьем, а хозяйка пристает с просьбою сказать экспромт.
Шаловливый молодой поэт, как бы не слушая хозяйки, обратился к коту:
Кот-Васька плут, Кот-Васька вор, Ну, словно обер-прокурор.[136, с. 21.]
Спросили у Пушкина на одном вечере про барыню, с которой он долго разговаривал, как он ее находит, умна ли она?
— Не
Тетушка Прасковья Александровна (Осипова) сказала ему (А. С. Пушкину) однажды: «Что уж такого умного в стихах «Ах, тетушка, ах, Анна Львовна»? а Пушкин на это ответил такой оригинальной и такой характерной для него фразой: «Надеюсь, сударыня, что мне и барону Дельвигу дозволяется не всегда быть умными». [61, с. 158.]
Однажды Пушкин между приятелями сильно русофильствовал и громил Запад. Это смущало Александра Тургенева, космополита по обстоятельствам, а частью и по наклонности. Он горячо оспаривал мнения Пушкина; наконец не выдержал и сказал ему: «А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек». Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его.
Нужно при этом напомнить, что Пушкин не бывал никогда за границею, что в то время русские путешественники отправлялись обыкновенно с любекскими пароходами и что Любек был первый иностранный город, ими посещаемый. [29, с. 168.]
(Пушкин) жженку называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок. [15, с. 49.]
— Как ты здесь? — спросил (М. Ф.) Орлов у Пушкина, встретясь с ним в Киеве.
— Язык и до Киева доведет, — отвечал Пушкин.
— Берегись! Берегись, Пушкин, чтобы не услали тебя за Дунай!
— А может быть, и за Прут! [100, с. 214.]
Пушкин говорил про Николая Павловича: «Хорош-хорош, а на 30 лет дураков наготовил». [115, с. 158.]
Пушкин говаривал про Д. В. Давыдова: «Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал». [113, с. 355.]
У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельничные; на одном из них пристали к Пушкину, чтобы прочесть. В досаде он прочел «Чернь» и, кончив, с сердцем сказал: «В другой раз не станут просить». [65, с. 175.]
Это было на новоселья Смирдина. Обед был на славу: Смирдин, знаете, ничего в этом не смыслит; я (Н. И. Греч), разумеется, велел ему отсчитать в обеденный бюджет необходимую сумму и вошел в сношение с любезнейшим Дюмэ. Само собою разумеется, обед вышел на славу, прелесть! Нам с Булгариным привелось сидеть так, что между нами сидел цензор Василий Николаевич Семенов, старый лицеист, почти однокашник Александра Сергеевича. Пушкин на этот раз был как-то особенно в ударе, болтал без умолку острил преловко и хохотал до упаду. Вдруг, заметив, что Семенов сидит между нами, двумя журналистами, которые, правду сказать, за то, что не дают никому спуску, слывут в публике за разбойников, крикнул с противоположной стороны стола, обращаясь к Семенову: «Ты, брат Семенов, сегодня словно Христос на горе! Голгофе». [65, с. 265–266.]
Пушкин спрашивал приехавшего в Москву старого товарища по Лицею про общего приятеля, а также сверстника-лицеиста (М. Л. Яковлева), отличного мимика и художника по этой части: «А как он теперь лицедействует и что представляет?» — «Петербургское наводнение». — «И что же?» — «Довольно похоже», — отвечал тот. [29, с. 331.]
N. N. (П. А. Вяземский)
За границею из двадцати человек, узнавших, что вы русский, пятнадцать спросят вас, правда ли, что в России замораживают себе носы? Дальше этого любознательность их не идет.
N. N. уверял одного из подобных вопросителен, что в сильные морозы от колес под каретою по снегу происходит скрип и что ловкие кучера так повертывают каретою, чтобы наигрывать или наскрипывать мелодии из разных народных песней. «Это должно быть очень забавно», — заметил тот, выпуча удивленные глаза. [29, с. 482.]
N. N. говорит, что он не может признать себя совершенно безупречным относительно всех заповедей, но по крайней мере соблюдал некоторые из них; например: никогда не желал дома ближнего своего, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота; а из прочей собственности его дело бывало всяческое, смотря по обстоятельствам. [29, с. 482.]
С N. N. была неприятность или беда, которая огорчала его. Приятель, желая успокоить его, говорил ему: «Напрасно тревожишься, это просто случай». — «Нет, — отвечал N. N., - в жизни хорошее случается, а худое сбывается». [29, с. 257.]
X. Сами признайтесь, ведь Пальмерстон не глуп; вот что он на это скажет.
N. N. (перебивая его). Нет, позвольте, если Пальмерстон что-нибудь скажет, то решительно не то, что вы скажете. [29, с. 231.]
N. N. говорит: «Если, сходно с поговоркою, говорится «рука руку моет», то едва ли не чаще приходится сказать «рука руку марает». [29, с. 74.]
N. N. Что ты так горячо рекомендуешь мне К.? Разве ты хорошо знаешь его?
Р. Нет, но X. ручается за честность его.
N. N. А кто ручается за честность X.? [29, с. 358.]
Говорили о поколенном портрете О*** (отличающегося малорослостью), писанном живописцем Варнеком. «Ленив же должен быть художник, — сказал N. N., — не много стоило бы труда написать его и во весь рост». [29, с. 90.]
Русский, пребывающий за границею, спрашивал земляка своего, прибывшего из России: «А что делает литература наша?» — «Что сказать на это? Буду отвечать, как отвечают купчихи одного губернского города на вопрос об их здоровье: не так, чтобы так, а так, что не так, что не оченно так». [29, с. 190.]
Обыкновенное действие чтений романиста X… когда он читает вслух приятелям новые повести свои, есть то, что многие из слушателей засыпают. «Это натурально, говорит N. N., а вот что мудрено: как сам автор не засыпает, перечитывая их, или как не засыпал он, когда их писал!» [29, с. 364.]
N. N. говорил о ком-то: «Он не довольно умен, чтобы дозволить себе делать глупости». О другом: «А этот недостаточно высоко поставлен, чтобы позволять себе подобные низости». [29, с. 330.]