Русский литературный анекдот конца XVIII - начала XIX века
Шрифт:
* * *
Кажется, А. А. Нарышкин рассказывал, что кто-то преследовал его просьбами о зачислении в дворцовую прислугу. "Нет вакансии", — отвечали ему. "Да пока откроется вакансия, — говорит проситель, — определите меня к смотрению хотя за какою-нибудь канарейкою". — "Что же из этого будет?" спросил Нарышкин. "Как что? Все-таки будет при этом чем прокормить себя, жену и детей". [29, с. 169.]
* * *
Он же рассказывал, что один камер-лакей, при выходе в отставку, просил за долговременную и честную службу отставить его "не в пример другим" Арапом.
В противоположность американским республикам, во дворце выгоднее быть черным, чем
* * *
Некто говорил о ком-то: "Он моя правая рука". — "Хороша же, в таком случае, должна быть его левая", — сказал на это едкий граф Аркадий Морков. [29, с. 174.]
* * *
Когда Михаил Орлов, посланный в Копенгаген с дипломатическим поручением, возвратился в Россию с орденом Даненброга, кто-то спросил его в Московском Английском клубе: "Что же, ты очень радуешься салфетке своей?" "Да, — отвечал Орлов, — она мне может пригодиться, чтобы утереть нос первому, кто осмелится позабыться передо мною". [29, с. 239.]
* * *
Граф Варфоломей Васильевич (Толстой) был не так оригинален, как жена, но тоже чудак в своем роде. Он имел для приятелей и вообще для слушателей своих несчастную страсть к виолончелю; а впрочем, человек незлой и необидчивый. Имел он привычку просыпаться всегда очень поздно. Так было и 7 ноября 1824 года. Встав с постели гораздо за полдень, подходит он к окну (жил он в Большой Морской), смотрит и вдруг странным голосом зовет к себе камердинера, велит смотреть на улицу и сказать, что он видит на ней. "Граф Милорадович изволит разъезжать на 12-весельном катере", — отвечает слуга. "Как на катере?" — "Так-с, Ваше Сиятельство: в городе страшное наводнение". Тут Толстой перекрестился и сказал: "Ну слава Богу, что так; а то я думал, что на меня дурь нашла". [29, с. 126–127.]
* * *
Мы часто виделись там с Иваном Матвеевичем Муравьевым-Апостолом, у которого была прекрасная квартира над самым морем. Я никогда не забуду, как один раз отец мой (В. В. Капнист), сидя у них на балконе и видя молодых людей наших, ходивших взад и вперед по двору, споривших горячо и толковавших о политических делах и о разных предположениях и преобразованиях, в самом жару их разговоров внезапно остановил их вопросом:
— Знаете ли, господа, как далеко простираются ваши политические предположения?
Лунин первый воскликнул:
— Ах, скажите, ради Бога!
— Не далее, как от конюшни до сарая! — сказал мой отец, и эта неожиданная ирония смутила и сконфузила их совершенно. [41, с. 116.]
* * *
Кстати, о (С. Н.) Сандунове. Намедни, повстречавшись на вечеринке у Павла Андреевича Вейделя с старшим братом своим, известным переводчиком шиллеровских "Разбойников" и сенатским обер-секретарем, таким же остряком, как и он сам, они о чем-то заспорили; а как братья ни за что не упустят случая попотчевать друг друга сарказмами, то старший в пылу спора и сказал младшему: "Тут, сударь, и толковать нечего: вашу братью всякий может видеть за рубль!" — "Правда, — отвечал актер, — зато вашей братьи без красненькой и не увидишь". [46, с. 66.]
* * *
Что же касается актрис, то Сила Сандунов говорит, что их жалеть нечего, потому что они имеют свои ресурсы. Селивановский заметил, что жена его также актриса. "Так что ж? — возразил Сандунов, жена сама по себе, а актриса сама по себе: два амплуа — и муж не в убытке". [46, с. 113.]
* * *
Мы, кажется, упоминали уже о Павле Никитиче Каверине, умном, веселом и неистощимом говоруне. Он сам сознавался в словоохотливости своей. Вот что я слышал от него. Однажды заехал он к старику, больному и умирающему Офросимову, мужу известной в московских летописях Настасий Дмитриевны. Желая развлечь больного, да и себя потешить, он целый битый час не умолкал. Наконец простился и вышел. В передней догоняет его слуга и говорит ему: "Барин приказал спросить вас, не угодно ли вам будет взять кого-нибудь к себе в карету, чтоб было вам с кем поговорить?" [31, с. 429.]
* * *
"За что многие не любят тебя?" — кто-то спрашивал Ф. И. Киселева. "За что же всем любить меня? — отвечал он, — ведь я не золотой империал". [29, с. 58.]
* * *
Граф Толстой, известный под прозвищем Американца, хотя не всегда правильно, но всегда сильно и метко говорит по-русски. Он мастер играть словами, хотя вовсе не бегает за каламбурами. Однажды заходит он к старой своей тетке: "Как ты. кстати пришел, — говорит она, — подпишись свидетелем на этой бумаге". — "Охотно, тетушка", — отвечает он и пишет: "При сей верной оказии свидетельствую тетушке мое нижайшее J почтение". Гербовый лист стоил несколько сот рублей. [29, с. 58–59.]
* * *
За обедом, на котором гостям удобно было петь с Фигаро из оперы Россини: Cito, cito, piano, piano (то есть сыто, сыто, пьяно, пьяно), Американец Толстой мог быть, разумеется, не из последних запевалыциков. В конце обеда подают какую-то закуску или прикуску. Толстой отказывается. Хозяин настаивает, чтобы он попробовал предлагаемое, и говорит: "Возьми, Толстой, ты увидишь, как это хорошо; тотчас отобьет весь хмель". — "Ах Боже мой! — воскликнул тот, перекрестясь, — да за что же я два часа трудился? Нет, слуга покорный; хочу оставаться при своем". [29, с. 375.]
* * *
Он же (Ф. И. Толстой) в одно время, не знаю по каким причинам, наложил на себя епитимью и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. В самое то время совершились в Москве проводы приятеля, который отъезжал надолго. Проводы эти продолжались недели две. Что день, то прощальный обед или прощальный ужин. Все эти прощания оставались, разумеется, не сухими. Толстой на них присутствовал, но не нарушал обета, несмотря на все приманки и увещевания приятелей, несмотря, вероятно, и на собственное желание. Наконец назначены окончательные проводы в гостинице, помнится, в селе Всесвятском. Дружно выпит прощальный кубок, уже дорожная повозка у крыльца. Отъезжающий приятель сел в кибитку и пустился в путь. Гости отправились обратно в город. Толстой сел в сани с Денисом Давыдовым, который (заметим мимоходом) не давал обета в трезвости. Ночь морозная и светлая. Глубокое молчание. Толстой вдруг кричит кучеру: стой! Сани остановились. Он обращается к попутчику своему и говорит: "Голубчик Денис, дохни на меня". [29, с. 375–376.]
* * *
Князь *** должен был Толстому по векселю довольно значительную сумму. Срок платежа давно прошел, и дано было несколько отсрочек, но денег князь ему не выплачивал. Наконец Толстой, выбившись из терпения, написал ему: "Если вы к такому-то числу не выплатите долг свой сполна, то не пойду я искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу Вашего Сиятельства". [29, с. 59.]
* * *
Американец Толстой говорит о (С. П. Жихареве): "Кажется, он довольно смугл и черноволос, а в сравнении с душою его он покажется блондинкою". [29, с. 137.]