Русский роман
Шрифт:
Потом ушел Даниэль Либерзон, и после войны остался в Европе с отрядами мстителей [95] . Он писал Эстер сухие, яростные письма и никогда не упоминал в них моего отца. Но ненависть к нему и желание уничтожить всех на свете золотоволосых блондинов так и сквозили ледяным ветром меж его строк и деяний.
Биньямин сидел теперь по ночам с Рыловым и новыми, незнакомыми людьми, которые стали появляться в деревне, выдавая себя то за специалистов по удобрениям, то за торговцев птицей. Они готовили тайные склады оружия и дистанционные взрыватели, собирали минометы из оросительных
95
Отряды мстителей — группы еврейских партизан и спасшихся из лагерей уничтожения евреев создали после Второй мировой войны на территории Германии подпольные отряды мщения уцелевшим нацистам.
В воздухе сгущалась тревога. Война была далеко, но по ночам и в тихие осенние послеполуденные часы люди вдруг замолкали и оборачивались на север или в сторону запада, будто им виделось или слышалось что-то издалека. «Кровь наших далеких братьев взывала из страшной дали».
Эфраим снова и снова упрашивал дедушку, чтобы тот разрешил ему записаться в армию, но дедушка даже слышать об этом не хотел.
«Парень в твоем возрасте может и дома сделать для общего дела все, что он должен сделать. Туда ты не отправишься».
«Мой прекрасный отрок, пастухом в чужих полях», — написал он на клочке бумаги, вырванном из тетрадки.
Эфраим работал с отцом в саду, но лицо его оставалось замкнутым и напряженным. Точно одержимый, он молча сгибал и подвязывал ветки. Пинес, который по одному лишь виду и поведению животных без труда распознавал близость их очередного кочеванья, снова и снова предупреждал дедушку о нависшей угрозе.
— Я не могу посадить его на цепь, — сказал дедушка.
— Не своди с него глаз, — упрашивал Пинес.
— А разве нас кому-нибудь удалось остановить? — спросил дедушка. — Разве твой отец обрадовался, когда ты поднялся, ушел из дому и уехал в Эрец-Исраэль?
За ужином он смотрел на сына, который жадно хрустел овощным салатом, разглядывал его тонкие и сильные запястья, присматривался к зеленым глазам, уставившимся в пустоту, и понимал, что его мальчик уже расправил крылья.
После еды Эфраим вдруг поднялся и сказал, что хочет сходить в поле — проверить оросительные вентили.
— Счастливо, сынок, — сказал дедушка.
— Я скоро вернусь, — откликнулся Эфраим и исчез.
Неделю спустя его тяжелый велосипед «Геркулес» нашли прикрепленным к забору британского армейского лагеря в Сарафанде. Сам он уже стоял в это время на палубе военного корабля, который направлялся в Шотландию. Эфраим не перегибался через борт, но белые нити пены и мелкие брызги соли все равно ударяли ему в лицо. Его бесшумные ноги уже были обуты в грубые армейские ботинки, но как бы громко ни топал он по трясущейся железной палубе, его шаги заглушались шипеньем разрезаемой судном воды.
По ночам я слышу, как шумит и пенится море, что стелется за окнами моей белой темницы, и думаю о всех тех звуках, которые не прерываются никогда. Тех, которые не слышны, если в них не вслушаться. Ветер, гудящий в кронах казуарин, далекое постукиванье поливалок, болтливое бульканье источника, мерное чавканье коров, потрескивание досок пола. Пинес объяснил мне секрет бесшумной походки Эфраима. «Он
«Он был одним из немногих палестинских евреев, которые служили в рядах британских коммандос», — сказал мне Мешулам, когда Эфраим уже стал воспоминанием, в которое многие предпочитали не верить, чтобы не нести в душе его тяжесть. Он полез в ящик из-под апельсинов с надписью «Наши сыновья на войне» и достал оттуда пожелтевшие бумаги и конверты.
«Всего в британскую армию записались пятьдесят три человека, из них двое пожилых, тридцать восемь парней из второго поколения и тринадцать девушек. А также четыре парня и две девушки из семей общественных служащих. Шестнадцать из них не вернулись. У меня здесь хранятся письма некоторых солдат к своим родным, но нет ни одного письма Эфраима, потому что твоя семья упорно отказывается передать их в „Музей первопроходцев“…»
Когда Мешулам говорил «твоя семья», он подразумевал только меня одного. Дедушка уже умер, Иоси был в армии, Ури работал на тракторах своего дяди в Галилее, перетаскивал кучи земли и укреплял песчаные откосы. Авраам и Ривка готовились отбыть на Карибские острова, руководить большой фермой, и все наше хозяйство оставалось на мне, прибавляясь и разрастаясь вокруг дедушкиного надгробья.
«Я не хочу быть похороненным вместе с ними, — наказывал он мне снова и снова. — Они выгнали Эфраима из деревни. Похорони меня на моей земле».
Какой наглостью нужно обладать, чтобы после этого всего просить у меня письма Эфраима для своего идиотского музея, подумал я.
«Я отомщу им в их самом больном месте. — В последние годы жизни дедушка повторял эту фразу, как грозное заклинание. — В их земле».
В моих руках его месть обрела желанную форму. Тело старого заклинателя деревьев отравило деревенскую землю и вывернуло наизнанку мечту отцов-основателей. Могилы на участке Якова Миркина горели в теле деревни, как разверстые гнойники насмешки и укора. Пауки плели свои густые воронки на новейших доильных автоматах Авраама. По бетонным стенам коровника расползались уродливые шрамы мхов и лишайников, стирая с них последние воспоминания об удоях и приплоде. Осы-строительницы возвели в щелях сеновала огромные гнезда из глины и обрывков бумаги.
Запустение царило повсюду, но деньги текли не переставая. В опустевшем коровнике росла куча мешков с банкнотами, и мое могильное поле расцветало все новыми надгробьями. Точно гигантский клин, вколоченный в землю, мое «Кладбище пионеров» остановило привычное течение времени, взорвало все правила и обычаи, разрушило кругооборот природы и бросило вызов сезонам года.
Через два месяца от Эфраима начали приходить первые вести. Он писал короткие, неинтересные открытки. Иногда я перечитываю их. Маневры по высадке с амфибий под огнем противника. Тренировочные подъемы по скалам. Тот парень из Новой Зеландии, что «с большим интересом расспрашивал о наших породах дойных коров», утонул при форсировании реки в лагере Ахнакари под городом по имени Инвернесс. Я катаю во рту эти странные звуки, пробую на вкус чужую жизнь. Марш-броски с полной выкладкой, курс саперного дела в Обане. Он прислал фотографию, сделанную во время увольнения в город. В шотландской юбке («килт», — написал он), смешная шапочка из леопардовой шкуры, мохнатый жезл в руке. Он благодарил Рахель за то, что она научила его бесшумной походке.