Русский роман
Шрифт:
Он вытащил из-под машины большой таз, наполненный землей. «Сюда я наливаю воду, смешанную с необходимыми химикалиями, здесь лучи нашего доброго солнца ударяют по зеркалам, а вот тут у меня кнопки».
«Смотри, Барух, — сказал он, когда из недр машины послышался сдавленный утробный звук. — Машина выдала свой урожай — редьку с баклажанами».
Он покрутил несколько рукояток, и, действительно, из машины, со скрежетом и хрипом, выползла мутная и медленная струя размолотого пюре. Старик зачерпнул ложечку и с сияющим лицом поднес к моему рту.
«Попробуй, попробуй! — умоляюще попросил он. — Настоящая редька. Ты не почувствуешь разницы».
«Хватит, отец, хватит», — прошептал его пристыженный сын, и я вспомнил тот гигантский шесек, который он передавал со мной старику.
Всякий раз, когда я приносил Аккерману пироги и шесек,
«И твое молоко, — добавил он, — то твое молоко, которое ты приносишь дедушке, что само по себе, несомненно, достойно похвалы, я и его могу извлечь из своей машины, потому что она способна производить и молоко, и мед — ведь все это, с позволения, сказать, не более чем выделения. Но машину никто не зарежет, когда она состарится, и не сбагрит в дом престарелых. Не зарежет и не сбагрит!»
Его слова так потрясли меня, что я рассказал об этом Пинесу.
— Мы не думали, что когда-нибудь состаримся, — сказал Пинес, который с того времени, как поднялся на водонапорную башню и видел, как избивали Ури, тоже сильно постарел и ослабел от полного отчаяния. — Мы верили, что так же, как мы взошли в эту Страну вместе, и работали вместе, и заселяли Долину вместе, так же вместе и умрем.
— Это верно, — сказал Мешулам. — Ни в одном их уставе нет упоминания о старости. Все там есть — специальное питание для беременных товарищей, распределение рабочей одежды, покупка полуботинок для казначея. И только о том, что делать со стариками, с ними самими через многие годы, — ни слова.
— Но борьба с возрастом — это очень личная борьба, — вздохнул Пинес. — Это не дело коллектива. Когда придет мое время, я хочу только одного — встретить смерть в полном сознании.
Сегодня Аккерман похоронен на моем кладбище — шестой ряд, семнадцатая могила, а его пищевая машина валяется за кибуцным коровником. Сверкающая, забытая, немая. Несколько специалистов из Техниона [165] , прослышав о ней, попытались привести ее в действие, но отчаялись. Ни одному человеку, кроме Аккермана, так и не удалось извлечь из нее «продукт», так же как дерево возле нашей времянки, на котором когда-то, по рассказам, одновременно росли абрикосы, лимоны, груши и айва, перестало плодоносить после смерти дедушки. Зеленое, хмурое и бесплодное, высится оно во дворе, и только растрепанные гнезда ласточек, эти нахальные нагромождения соломы и уворованных перьев, свисают с его ветвей.
165
Технион — политехнический институт в Хайфе.
Но Зайцер, ради которого все эти старики пришли к нам с визитом, нес бремя своих страданий в полном молчании и выглядел так, будто решил провести остаток своей жизни с максимальной осторожностью и воздержанием. Время от времени я отвязывал его и вел на кладбище. Там он стоял в прохладной тени деревьев и, даже если он случайно наступал на цветок со своей слепой стороны или выщипывал траву на лужайке, я никогда его не упрекал.
И помешательство Мешулама, похоже, тоже прошло. «Старый Циркин заболел той болезнью, от которой умрет», — сказал Пинес, и теперь Мешулам старался скрасить последние дни своего отца, пытаясь даже что-то делать по хозяйству. Но и у него уже тоже вызрела своя месть, сказал мне Пинес, в той же взволнованной глубине, под тонкой пленкой пшеничных полей и гладкой кожи лба, где вызревают всякие отмщенья.
За несколько недель до смерти Циркин-Мандолина вызвал меня. Он жил дома, категорически отказываясь идти в дом престарелых. «Не хочу я, чтобы эти молодые физиотерапистки выкручивали мне пальцы, а молодые врачи совали мне трубки в задницу!»
Циркин был раздражен и ворчлив и уже с трудом передвигался. Мешулам возил его с места на место в деревянной тачке, выстеленной пустыми мешками.
«Только такой бездельник может найти время возиться со старым отцом, — бурчал Циркин. — Нашел себе, наконец, достойное занятие».
Мешулам предложил купить
«Не буду я разъезжать в колясках одесских гимназисток!» — объявил Мандолина.
Слабость и бессилие выворачивали его кости. Он уже не мог работать. Его благословенные поля, где росли отборные фрукты, кормовые травы, пшеница и хлопок, пришли в запустение. Вьюнок и дикая акация завладели его садами и покрыли их зловещим покрывалом одичания. Целые семьи полевых мышей, сбежавших от цианида с близлежащих полей, нашли себе здесь убежище и теперь регулярно совершали дерзкие набеги на соседние участки. Комитет несколько раз обращался к Мешуламу с категорическим требованием обработать свои поля и истребить мышей. Но Мешулам ничего не умел. Комитет обратился к Либерзону, и тот, почесав в затылке, припомнил, что вскоре после основания деревни ее посетил некий эксцентричный египетский агроном, который рассказал поселенцам, что мыши не выносят бобовых стручков. По указанию Либерзона участок Мешулама был окружен бобовыми посадками. Мыши, зачарованные непонятным заклятием, не осмеливались переступить эти границы. Они плодились и размножались, пока заграждения, голод, скученность и внутренние разногласия не привели к появлению у них клыков и не превратили их в хищных зверей, которые беспощадно истребляли друг друга. По ночам мы слышали хриплый мстительный вой победителей и предсмертные вопли раздираемых жертв, и Пинес объявил, что окруженный бобовыми заслонами участок Циркина превратился в эволюционный тупик и никакая новая мутация уже не спасет его обитателей.
Молочные коровы Циркина-Мандолины стонали от боли, терзавшей их переполненное вымя, пока старик, сидя в своей тачке, пытался втолковать своему сыну, как их доить. Мешулам никогда в жизни не держал коровьих сосков.
«Мы доили руками! — рычал старик. — Руками! А ты даже электродоилку включить не способен!»
«У нее воспаление вымени, идиот! Ты что, не видишь? Почему ты мучаешь эту несчастную душу?»
Артрит доводил Циркина до безумия. Его пальцы окостенели и искривились, как когти ястреба. Мозолистая кожа ладоней высохла и покрылась сетью трещин, которые углубились до мяса и причиняли ему страшную боль. Он не мог доить, подрезать деревья, играть на своей мандолине. Шорник Танхум Пекер рассказал ему, что когда-то в Крыму старые крестьяне лечили ревматизм пчелиным ядом. Утром я повез его к могиле Маргулиса. Циркин снял рубаху, с трудом поднялся, спустил штаны и долго стоял на солнце, опираясь на памятник и ожидая, пока скорбящие пчелы Маргулиса ужалят его. Тоня посмотрела на него с яростью, но ничего не сказала, только вынула изо рта обглоданный палец, встала со своего всегдашнего места и исчезла среди деревьев. Там, повиснув на ветках, точно гроздья плодов, прятались в густой листве деревенские дети — внуки и правнуки, которые сбежались посмотреть на голую задницу одного из отцов-основателей.
Изнывая от боли и нетерпения, Циркин кричал на пчел и размахивал руками, но все было бесполезно. Долгие годы тяжкой работы и игры на мандолине наделили его хорошим запахом, и пчелам он представлялся не грабителем, которого нужно ужалить, а, скорее, каким-то огромным, вкусно пахнущим соцветьем. Они садились ему на плечи, ползали по его спине и заду и не делали ему ничего плохого.
Через час он попросил, чтобы я отвез его домой. Морщины на его затылке и расщелина между ягодицами были забиты оранжевой цветочной пыльцой, которую нанесли туда пчелы. Бускила почистил его большой мягкой щеткой, помог ему снова надеть рубаху и перевязать ее веревочным поясом, а потом проводил нас до деревни.
Мы сидели втроем на кровати, под шелковицей. В летние дни Циркин выходил ночевать во двор, потому что жара выдавливала из стен дома проклятый запах духов его Песи, наполняя им комнаты, и этот запах безумно мучил носоглотку и принципы старика.
— Послушай, Барух, — сказал он мне. — Я долго не протяну, и я хочу, чтобы ты нашел мне хорошее место, рядом с твоим дедушкой.
— Ты его и так получишь, — сказал Бускила. — Ты не должен просить.
— Позволь мне говорить с миркинским мальчиком, — ледяным тоном сказал Циркин и переждал мгновение. Он всегда продолжал говорить только после того, как убеждался, что его слова услышаны. — Я хочу, чтобы ты похоронил мою мандолину вместе со мной, как ты это сделал Маргулису с его медом. Как хоронили всех этих маленьких фараонов — вместе с их игрушками из слоновой кости и навозными жуками.