Русский самородок. Повесть о Сытине

Коничев Константин Иванович

Сытинское производство росло. Расширялась типография, увеличивалось число усовершенствованных машин. Один за другим стали открываться его собственные книжные магазины в крупных городах России.

Писатели охотно шли к нему, предлагали свои услуги. Сытин иногда спорил с ними, но всегда находил общий язык, – он умел кончать всякий спор миром.

…Сытин полностью доверял книжной редакции товарищества, однако предпочитал принимать от авторов рукописи сам, непосредственно. Возьмет рукопись, посмотрит, разборчив ли почерк, взглянет, сколько в ней страниц, взвесит на руке, прикинет в уме, каким тиражом может выпустить, на какого читателя рассчитывать, и скажет цену:

– Гонорар такой-то, могу сейчас выдать аванс, если хотите.

Кто из авторов не хочет аванса! Сытин откладывает

рукопись в сторону, пишет записку в бухгалтерию…

Бывало и раскричится:

– Да что вы! По миру меня хотите пустить? От вашей книги я предвижу убыток…

Побрякает на счетах: выходит убыток такой-то.

Как-то, еще давно, в первые годы своей деятельности, когда Сытин сам издавал и сам продавал лубочные картины, к нему в лавку пришел взлохмаченный и рассерженный поэт-ярославец Леонид Николаевич Трефолев.

Пришел и, не здороваясь с издателем, закричал:

– Как понять прикажете? Как? В вашей лавке продается картина «Камаринский мужик»! Это моя песня! А что с ней наделано в литографии? Название изменено, текст искажен, фамилия автора не указана!.. Ох ты, господи еси! Неужель я неизвестен, как писатель, на Руси?!

– Тише, тише, все уладится, – пытался смирить его Сытин. – Я хочу работать, развивать общее дело. Не надо шуметь. Мы еще друг другу пригодимся.

Отношения издателя с поэтом наладились, но гонораром Трефолева осторожный и скуповатый Иван Дмитриевич не баловал. А поэт, как и многие из пишущей братии, нуждался. Сытин любил его, уважал. Читал его злые вирши в «Осколках» и в рукописях и считал, что некоторые из стихов небезопасны для самого автора.

Подразумевая конституцию, разговоры о которой докатывались в Россию из-за границы, Трефолев написал восемь строчек «О жар-птице»:

Затемним опять садочекИ отправим эту птицуПри записке в десять строчек,Под конвоем за границу.И в записке скажем, дружноЕвропейцев всех ругая,Что жар-птицы нам не нужно,А пришлите… попугая!..

Бывало и покрепче. Придет Трефолев в сытинскую книжную лавку и «пробует» на посетителях свое творчество:

– И в Стамбуле конституция, —Сидор Карпыч мне сказал, —А у нас лишь проституция, —И на деву показал…Разговоров политическихОпасайся на Руси,А о девах венерическихБез опасности проси…

Кто-то смеялся, кто-то хмурился, кто-то предостерегал поэта:

– Поберегайтесь, такие штучки не для печати, и даже не для ушей…

– Вы хоть под пьяну руку в полицейском участке не прочитайте такое, – говорил Сытин Трефолеву, – здесь люди свои: в одно ухо вошло, а в другое вышло. А то ведь всякие есть. Другой прискребется – раз-два и в Сибирь, а там поди разбирайся. Освободили мужика от помещика, а языку человеческому полной свободы еще нет, да и не предвидится!..

– Всем известно, Иван Дмитриевич, – отвечал Трефолев, – что язык у нас – это скрытая за зубами безвольная штуковина. Русский язык всегда в немилости находился, за злые слова в прежние времена его напрочь отрезали у веселых скоморохов. А что касается русских поэтов, то у них с языка частенько срывалось и такое, что нелюбо было царям. После убийства царя-«освободителя» к словам поэтов, писателей стали относиться с наивысшим подозрением. Цензуре дано право – урезать, глушить, выбрасывать. Пиши о чем угодно, но «устои» не тревожь. А как их не тревожить, коль от «устоев» в народе неустойчивость!.. Хотите, прочитаю новые стихи о роли поэта в наше время, какой она должна быть с точки зрения блюстителей порядка? – спросил Трефолев и стал развертывать смятую тетрадку.

– Погодите, Леонид Николаевич, я сначала дверь запру, чтобы пока

посторонние не входили…

– А не бойтесь, Иван Дмитриевич, от моих стихов трон не пошатнется и господь с небеси не сверзится…

Расстегнув косоворотку, чтобы легче дышалось, Трефолев прочел свое новое стихотворение «Пиита»:

Раз народнику-пиитеТак изрек урядник-унтер:«Вы не пойте, погодите,Иль возьму вас на цугундер!»Отвечал с улыбкой робкойНаш певец, потупя очи:«Пусть я буду пешкой, пробкой,Но без песен жить нет мочи.Песня в воздухе несется,Рассыпаясь, замирая,С песней легче сердце бьется,Песня – это звуки рая.Песне сладкой все покорно,И под твердью голубоюПеснь не явится позорноНизкой, подлою рабою.Песня – радость в день печальный,С песней счастлив и несчастный…»Вдруг – свисток. Бежит квартальный,А за ним и пристав частный.Отбирают показанияТвердой, быстрою рукою:«Усладили вы терзанияРусской песней, но какою?Вы поете о народе.Это вредно, пойте спроста:„Во саду ли в огороде…“,„Возле речки, возле моста“.Много чудных русских песенКак пииту вам известно…Мир поэзии не тесен,Но в кутузке очень тесно».Внявший мудрому советуДнесь пиита не лукавит:Он теперь в минуту этуЛишь Христа с дьячками славит.

Трефолев кончил читать. Все в лавке молчали, переглядываясь.

– Ну, как? – спросил поэт, вытирая с лица пот.

– Да ничего. Складно получается и занозисто, я, пожалуй, такое не стал бы цензуре показывать. Не пустят, – отозвался Сытин. – Не знаю, Леонид Николаевич, будешь ли ты крупно шагать и далеко ли ты ушагаешь. А помнить русский народ тебя не перестанет, и за «Камаринскую» и за «Дубинушку»… А твоя песня «Когда я на почте служил ямщиком» вместе со звоном колокольцев разносится по всем трактам и проселкам матушки Руси. Какая прелесть! – Сытин не вытерпел и затянул нараспев первые слова этой песни.

– Спасибо, Иван Дмитриевич, спасибо, уважили добрым словом, – растроганно проговорил Трефолев, – хотел я вас «казнить» за моего «Камаринского мужика», да уж ладно, Иван Дмитриевич, бог вам судья. А для вашего, купеческого брата бог всегда милостив…

Частенько заезжал в Москву и бывал у Сытина малоизвестный, а в наше время и совсем незаслуженно забытый, но по-своему интересный писатель Алексей Будищев.

Выглядел он интеллигентно, что называется, «держал фасон по писарю». Прежде чем войти к Сытину в рабочий кабинет, где тот сидел очень мало, Будищев спрашивал сотрудников: «Каково настроение благодетеля?..»

И если ему отвечали, что Иван Дмитриевич сегодня еще никого не журил и настроение его никем не испорчено, Будищев, хрустя кожаным портфелем, заходил к издателю в кабинет, раскланивался честь по чести и деловито излагал свою просьбу. Сначала он выражал благодарность Ивану Дмитриевичу за выпущенные ранее книги «Солнечные дни» и «Пробужденная совесть».

Выслушав от автора излияния в благодарностях, Иван Дмитриевич перебивал его:

– Вы мне, Будищев, напоминаете костромских нищих. Вот и те так: придут в избу, молятся, крестятся за хозяина, а хозяюшку благодарят за старую милостыню, и все ради того, чтобы им опять отрезали кусок во весь каравай, да еще посыпали солью…