Русский щит. Роман-хроника

Каргалов Вадим Викторович

— И тебе спасибо, княже, оборонил люди свои! — ответно гудела толпа.

Крупными хлопьями падал снег, будто торопился прикрыть зловещие следы войны. С карканьем проносились над головами стаи ворон, возвратившихся на городские кровли, на прежние обжитые места, и их возвращение убеждало даже самых недоверчивых, что беда позади. Только легкий запах гари да побуревшие от крови повязки у ратников еще напоминали о страшных днях осады.

4

Память людская отходчива Иначе как жить? Незабытое горе давит, сгибает до земли, превращает

жизнь в тоскливую черную муку.

Забудется и эта татарская рать, как забылись прошлые. Сотрется из памяти, если рать не затронула самых близких людей. Но в такое не хотелось верить и не верилось. Предчувствие — дар немногих,

Якушка Балагур потом вспоминал, что не было у него после конца осады никаких дурных предчувствий. Не было, и все тут! Даже наоборот: бежал Якушка к своему двору с легким сердцем, радовался наступившей тишине, лесной отрешенности от забот, легкому скольжению лыж.

Свистел, как мальчонка, спускаясь с холмов в дютьковскую долину. Кричал оглушительно, пугая лесное зверье:

«О-го-го-о!»

Протяжным эхом отзывались холмы: «…го-го-о!»

Металась по еловым лапам перепуганная белка.

С шумом, роняя снежные комья, сорвалась лесная птица глухарь

«О-го-го-о!»

Нерушимо стояли вокруг Дютькова леса. Ничто не предвещало беды.

Но снег в долине истоптан копытами.

Но на месте Якушкиного двора — мертвое пепелище, и закопченная печь поднималась над ним, как надгробие на кладбище.

И не было больше ничего: ни людей, ни скотины, только воронье карканье да скользкие волчьи тени за кустами.

Якушка выронил из рук копье, побрел, пошатываясь, к пепелищу. Бездумно, отрешенно разгребал давно остывшие угли. Черепки разбитых горшков… Прогоревший дверной засов… Скособочившаяся от жара медная ступка… Все черное, черное…

Якушка нашарил под печкой щель тайника, вытащил оплавившийся комок серебра и бессильно лег на золу надежды больше не было. Если бы жена Евдокия с ребятишками ушла по своей воле, ежа не забыла бы в тайнике свое и Машуткино приданое Значит, смерть или вечный татарский плен…

Рухнуло в одночасье все, чем был жив Якушка.

Что делать? Начинать все снова — с голой, земли, с первого бревна, положенного на пустоши? Надрываться в работе, копить по крохам новое хозяйство? И ждать, когда снова все расхватают хищные татарские руки?

Так случитесь с Якушкой на отчей земле, в деревне за Окой. Так случилось и здесь, в звенигородских лесах. И влюбим другом месте могло случиться, потому что не было безопасности в Русской земле, вдоль и поперек исхоженной татарскими ратями.

Не оставалось у Якушки больше силы начинать все сызнова. Будто оборвалось что-то, державшее мужика при земле. Одно оставалось Якушке — ненавидеть.

Тяжелая, нерассуждающая, готовая перехлестнуть через край ненависть к ордынским насильникам переполняла Якушку Ненависть, с котором нельзя жить, если не дать ей исхода — захлебнешься.

В сумерках Якушка Балагур снова пришел в Звенигород. Сидел, коченея, на крыльце воеводской избы, не поднимая глаз на людей, не отвечая на участливые слова. Он ждал, когда воевода Илья Кловыня выйдет в свой обычный вечерний досмотр городского караула. А когда дождался — рухнул на колени, прошептал отчаянно:

— Возьми в дружину, воевода… Якушка я, из Дютькова, которого ты звал к себе в осадные дни…

— С чего вдруг надумал? — удивился воевода. — Быстро же ты на своем дворе нагостился!

Якушка медленно разжал пальцы. На серой от золы ладони тускло блеснул оплавленный комочек серебра.

ГЛАВА 3

СМЕРТЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

1

Князь Даниил Александрович давно заметил, что черные вестники почему-то приезжают чаще всего ненастными ветреными ночами, когда люди замыкаются в своих жилищах, а над опустевшими дорогами проносятся, топоча по размокшей земле, грозовые ливни. Может, зло боится света и предпочитает подкрадываться в темноте?..

Бешеная грозовая ночь злодействовала над Москвой на исходе мая, в лето от сотворения мира шесть тысяч восемьсот второе [110] , когда приехал гонец с вестью о неожиданной смерти великого князя Дмитрия Александровича, старшего брата Даниила.

Шквальные порывы ветра сотрясали кровли княжеского дворца, косые струи дождя хлестали в слюдяные оконницы, колокола кремлевских соборов сами собой раскачивались и гудели; казалось, это город стонет в непроглядной тьме, придавленный лютой непогодой.

110

1294 год.

Разбуженный комнатным холопом, князь Даниил принял недоброго вестника в тесной горенке, заставленной дубовыми сундуками с посудой и мягкой рухлядью, без всякой торжественности, только домашний синий кафтан накинул на исподнее белье. Молча выслушал гонца, переспросил только, где сейчас княжич Иван, единственный сын и наследник Дмитрия Александровича, и, услышав в ответ, что он едет с отцовской дружиной и обозом от Волока-Ламского к Переяславлю, — закончил разговор…

У порога холодно стыла лужа, которая натекла с сапог и мокрой одежды гонца. В черной, как деготь, воде отражались тусклые огоньки свечей. За притворенной дверью затихали, удаляясь, тяжелые шаги дворецкого Ивана Романовича Клуши.

Даниил представил, как замечется сейчас сотник Шемяка Горюн, рассылая дружинников за думными людьми, как побегут к дворцовому крыльцу, разбрызгивая сапогами лужи и прикрываясь полами плащей от секущего дождя, поднятые с постели бояре и воеводы, — и зябко повел плечами.

Первое чувство ужаса, когда Даниилу вдруг показалось, что рухнули стены и он остался будто голый, незащищенный на ледяном ветру, — уже прошло, и к князю вернулась способность думать и рассуждать.

А подумать было о чем…