Русский вопрос и институт будущего

Современная действительность как бы искушает исследователя, предлагая ему никчемный и безнравственный выбор: либо безоглядно и безраздельно окунуться в мутную пену всего того, что гордо утверждает себя в статусе реального, явленного, действительного; либо уйти от этой грязи и сутолоки в мир Иного, в мир высоких, но ничего не значащих в плане решения вопросов нашей больной жизни Абстракций.

Как преодолеть на деле, а не на словах эту мучительную раздвоенность между публицистической "смутологией" и аналитическим "пеноведением", с одной стороны, и философствованием "над бездной", "в минуте от Апокалипсиса" с другой? Только сохранив в душе столь яростно вытаптываемую и миллионы раз уже осужденную "музыкальность" и ей питаемую уверенность в том, что все это нагромождение знаков исчерпанности и вырождения, все это изобилие отбросов и фекалий в самой своей сокровенной сердцевине есть не пошлость, а тайна, не банальность, а сложнейшая теоретическая проблема,

не феноменология конца, а противоречивый в онтологических своих основаниях, а значит, движущийся, а значит, живой, а значит, вовсе не безнадежный сгусток исторического все еще и одновременно уже не исторического в полной мере, не классического, нового бытия.

Верность подобной вере сразу же диктует свои условия. Ты уже не можешь и не должен уклоняться от прикладного, суетного сегодняшнего. Это первое. Ты не имеешь права льстить ему. Это второе. Ты должен объяснить и раскрыть его. Это третье. Ты должен угадать проблемное, идеальное начало, дух этого развертываемого процесса. Это четвертое. Ты должен, возвращаясь с небес на землю, дать пусть и печальный, но смысл тому, что выглядит как "ничто". Это пятое. И наконец, ты должен дать некий контур выхода из того, что все более видится как безвыходное, – должен выдвигать некую модель и понимания, и разрешения тобою же вскрываемой ситуации. Это шестое.

Осуществив такой синтез, а речь здесь может идти, конечно же, лишь-о синтезе (сразу возникает вопрос, возможно ли такое, так сказать, "в отдельно взятой статье"), ты можешь Быть здесь и сейчас, не отстраняясь, но и не растворяясь в том сейчасном и здешнем, без которого (ив этом приходится однажды признаться самому себе) нет для тебя никакого желания играть в иное. О каком бы ином ни шла речь. Инобытийном, иноментальном, инодуховном. Так много вокруг горя, мерзости, ненависти, состраданья, любви, что некуда от них деться.

Я намерен анализировать нашу политическую реальность в самом ее больном аспекте. Этим аспектом для меня является наша политическая оппозиция. Я намерен говорить о ней и только о ней еще и потому, что не отделяю самого себя от этого многоликого и странного беспомощного "нечто". Почему нет дееспособной оппозиции? Почему сегодня при пусть не идеальных, но, скажем честно, и не безнадежных

жим, разрушив страну и обокрав население, явив неслыханные образцы коррупции и ущербности, все еще держится на плаву? Почему, напротив, имея (признаемся себе в этом честно!) достаточно высокую степень свободы действования, оппозиция выглядит столь нелицеприятно и ущербно? В чем дело? Этот простой вопрос не имеет, как я намерен показать, простого ответа. Напротив, двигаясь от элементарного ко все более сложному, мы обнаруживаем, что ответ требует анализа ряда вполне глубоких и всеобщих сторон нынешней ситуации, которая, в свою очередь, может быть понята нами лишь в развитии как некое единство идеала и действительности, формы и содержания, исторического и логического.

Но начнем с выяснения элементарного. Почему, собственно, мы называем нынешнее состояние дел в политической оппозиции тупиковым? Разве не крепнут ряды сторонников оппозиционного дела? Разве не отворачивается народ от режима? Разве не проявилось на горизонте достаточное количество пусть несовершенных, но признаваемых и внутри страны, и за рубежом реальных оппозиционных политиков?

Чтобы понять ситуацию, я прибегну к методу, достаточно хорошо известному, но почему-то не применяемому для узкоприкладных, сугубо политических целей. Я проведу диахронный анализ поступков и риторических экспликаций оппозиционного субъекта с тем, чтобы понять логику его действий во времени, именно во времени, т.е. в той исчезающей вертикали, в которой только и можно судить о сущностной силе и сущностной слабости политического субъекта, поверяемого в столь критической ситуации именно с позиций Истории.

Все началось тогда, когда оппозиция стала играть по фундаментальным правилам, заимствованным ею у ее противников, победивших сначала в идеологических дебатах 1987 – 1988 гг., а затем на выборах 1990 г. Эта победа где-то в самой сердцевине своей надломила веру оппозиции в свою самость. Началась погоня за ненавидимым и вместе с тем как-то извращенно любимым победившим демократизмом. Эта погоня была сродни той, которую десятилетиями раньше навязали СССР. Я имею в виду пресловутое "догоним и перегоним", чья двусмысленность (догоняющий никогда не догонит, догоняющая модернизация обречена) была столь очевидна, что вряд ли стоит объяснять принятие такой тупиковой модели только лишь (в избытке, конечно же, имевшимся) политическим слабоумием. Закон политики гласит, что там, где согласованно действует слишком много глупости, там незримо присутствует подлый и гибкий ум. Можно, конечно, сразу же обвинить автора в приверженности теории заговора. Не желая оправдываться, я намерен обозначить, в чем именно мое, и именно мое, несогласие с подобной теорией. Прежде всего скажу, что не считаю саму теорию, сам принцип заведомо и однозначно порочным. Думается, при всей своей наивности и несуразности теория заговора методологически конструктивнее внешне респектабельной, но совсем в политике непригодной теории объективных закономерностей.

В самом деле, никто не будет отрицать, что заговоры в истории имели место. Но многие, и в том числе ваш покорный слуга, отказываются признавать наличие в ней так называемых "объективных законов". Нет, не потому теория заговоров претит мне, что она не столь сциентически респектабельна, как ее миф-двойник – теория объективных закономерностей. В теории заговоров меня категорически не устраивает стремление всех или почти всех ее творцов-конспирологов овладевать содержанием исследуемого ими субъекта сугубо символически, так сказать, этикеточно. В этот смысле теория заговоров, проклиная и презирая масскультурное общество, сама принадлежит ему и в этом смысле должна быть отвергнута как соблазн. Соблазн этот вдвойне вредоносен в России, где всегда особо любили и любят рассуждать в мировом масштабе, "сидя на завалинке", не слишком утруждая себя при этом освоением всерьез некоего поверхностно и символически (в худшем смысле этого слова) присваиваемого себе содержания. Простейший пример: некий имярек откуда-то узнает, что Гегель, к примеру, является масоном такого-то разлива и такого-то градуса. Освоил ли имярек содержание "Науки логики"? Является ли он хозяином этого содержания? Приблизился ли он в этом смысле к Гегелю? Ни на йоту. Но в символическом, вновь повторю, худшем смысле имярек стал хозяином Гегеля, ибо он, как говорится в старом одесском анекдоте, "его вичислил".

Кстати, говоря о русской завалинке, я имею в виду не блестящую плеяду русских философов и историков, создавших теорию исторического субъекта, гораздо более близкую к реальности, нежели позитивизм, а банальную и соблазнительную в своей слащавой банальности конспирологию. Что касается высокой русской традиции, то она не устраивает меня тем, что не до конца учитывает новый тип реальности, сложившейся на исходе первой половины XX в., реальности, в которой историческое и игровое (т.е. манипулятивное в самом глубоком смысле этого слова) не то чтобы даже и поменялись местами, а вышли на один уровень, создавая историко-игровой или игро-исторический мир. Называть этот новый виток эпохой, эрой, периодом и т.п. я не считаю правильным, ибо эти понятия относятся к фазам собственно исторического процесса, который стал, подчеркиваю, неумолимо превращаться в нечто иное, проблемное, в противостояние игры и истории.

Определить точно, когда началось такое превращение, я не берусь, и вряд ли это вообще возможно. Но симптомы новой ситуации (а именно ситуацией, а не эрой, эпохой или периодом следует называть, на мой взгляд, время прямого противоборства истории и игры) для меня очевидны. Кстати, в них нет ничего таинственно конспирологического. Напротив, речь идет почти что о банальных вещах, таких, как неоколониализм с его необходимостью управлять за счет создания дефектных субъектов, ядерный мир с его необходимостью воевать без войны, мир транснациональных корпораций с его необходимостью скрытого управления государствами как дефектными субъектами (в этом смысле развитые государства для ТНК суть то же, что развивающиеся государства для государств развитых). Сюда входит и новое качество, новая мощь разведсистем, ставших победителями в войне с силовыми в строгом смысле этого слова (т.е. сугубо милитаристскими) системами и структурами. Сюда, наконец, безусловно входит телевидение, превратившее (а точнее, завершившее превращение) собственно исторического мира в нечто иное, ибо, будем откровенными, именно банальный ящик с экраном, а не Гегель с Фукуямой, проблематизировал понятие истории. Итак, классическая русская теория субъекта не устраивает меня прежде всего своей классичностью. Тогда как речь идет о "не совсем классическом исследовании с почти уже неклассическими инструментами почти совсем уже неклассического мира"… в котором, кажется, мы собираемся жить. Отсюда необходимость… нет, не выдумывания новой теории и новых методов, а самого признания неклассичности ситуации вкупе с отказом от пресловутых "трех П": постмодернизм, постиндустриализм, постистория. Отказ диктуется для меня как соображениями вкусового порядка (слишком это банально, чтобы быть действительно реальным, а не устойчиво иллюзорным), так и вполне реальными опасениями, которые я разделяю со многими другими исследователями. Суть этих опасений в том, что, образно говоря, обидевшись на "три П", история вдруг может сама поиграть в постмодерн и начать многократно переписывать самое себя на манер гофмановских "Похождений кота Мурра".

Отрицание "трех П" и признание неклассичности (или не-вполне-классичности) историко-игрового континуума создает некоторую напряженность высшего плана, а открытость этой напряженности сознания исследователя неминуемо начнет порождать то новое, что просто так быть выдумано не может. Таким мне видится формирование новой исследовательской парадигмы. Спасая нас от банальности, от лжи и безвкусия, она, парадигма этакая, может заодно и спасти сам мир, задыхающийся в лжи, безвкусии и банальности и готовый от бешенства, вызванного неслыханным самонепониманием, уничтожить себя, что мне не представляется приемлемым выходом из и в самом деле слишком унизительной ситуации.