Русский язык и культура речи

Гольдин Валентин Евсеевич

В общем-то искренне за реформы из всех нас топил один Бек, новый главнокомандующий, который придерживался принципа «покончить с нацизмом любой ценой, а дальше хоть трава не расти». Я его за это уважал, но Бек в союз со мной против Ольбрихта, само собой, никогда бы ни за что не вступил.

Я же теперь Гиммлер, дьявол во плоти.

Разумеется, мы тут же прекратили массовое уничтожение людей в концлагерях — в смысле мы вообще отменили все казни, и официальные, и неофициальные, за исключением казней для дезертиров и уголовников. Вот только толку-то? В концлагерях Рейха сейчас миллионы, если их всех выпустить — в Германии воцарится

хаос. И вся гитлеровская экономика построена на рабстве, Третий Рейх представлял собой рабовладельческую тиранию.

Мы все были против такого, равно как и против антисемитизма, но у нас все еще была государственная бюрократия, полностью состоявшая из нацистов, и новую нам брать было банально неоткуда.

Доверенных людей Ольбрихта едва хватило, чтобы заполнить должности в Oberkommando der Wehrmacht, а еще напихать их в министерства. И из этих людей половина, хоть и храбрецы, поддержавшие мятеж, но совершенно некомпетентные. А мои люди — все убежденные нацисты. А на уровень ниже всего этого безобразия — огромное коричневое болото не менее убежденных в правоте Гитлера имперских бюрократов.

В общем, все внутренние вопросы откладывались до заключения мира. Мои новые «друзья» из Вермахта отлично отдавали себе отчет, что если начать сейчас дергаться, то это дергание может стать предсмертными конвульсиями для нас всех.

А с миром, тем временем, дела обстояли не лучше.

Сталин молчал, Черчилль молчал, американцы по дипломатическим каналам что-то промямлили, вежливое, но крайне нечленораздельное.

С союзниками Рейха ситуация была тоже непонятной. Японцы и финны уже требовали объяснений, какого хрена у нас в Рейхе вообще творится.

Вчерашняя интенсивная бомбежка района клиники «Шарите» тоже ничего хорошего не предвещала. Никто из нас во время бомбежки не пострадал, если только не считать и так расстроенных нервов Ольбрихта. Английские бомбы в сочетании с утренней немецкой гранатой сделали генерала совсем уж несговорчивым.

И совершенно точно: никто не собирался прекращать против нас войну, по крайней мере, пока что. Мы были изгоями, просто лужей дерьма, растекшейся по Европе. И антигитлеровская коалиция явно намеревалась эту лужу вытереть.

Каждый из нас естественно тут же принялся предлагать разнообразные жесты доброй воли, призванные убедить противников в нашей готовности к миру.

Я предложил немедленно отвести войска на восточном фронте, но «коллеги» это мое предложение даже отказались обсуждать.

Гёрделер предложил вдвое снизить количество оккупационных войск во Франции, хитрый ход, который мог и продемонстрировать добрую волю, и одновременно прямо не отдавать противникам территории.

Ольбрихт настаивал на том, что нужно отдать приказ на капитуляцию в Тунисе, но это его предложение никакими мирными инициативами и не пахло, насколько я уяснил, немецкая группировка войск там уже и так была обречена. Так что Ольбрихт предлагал просто туфту.

Бек настаивал на том, чтобы убрать Гитлера — избавиться от Айзека, который сейчас изображал фюрера, и объявить о смерти Гитлера открыто. Это бы безусловно подстегнуло противников Рейха к переговорам, ибо никто не хотел жать руку Гитлеру, вот только эта опция нам была недоступна из-за внутриполитических рисков…

Короче, мы ни о чем так и не договорились. Мы сейчас полностью зависели от ответов русских, англичан и американцев на нашу мирную инициативу. А те с ответами вообще не спешили.

Ну и вишенка на торте: мы так и не нашли ни настоящего Гитлера, ни Геринга, хотя перерыли весь Берлин. Зато убедились, что у нас с военного аэродрома Темпельхоф бесследно пропали шесть самолетов, вместе с летчиками.

И хорошо, если на самолетах сбежал не пойми куда Геринг, а если он еще Гитлера с собой захватил?

Вот этого мы все боялись, вот поэтому предложение Бека отправить в отставку актера Айзека и не встречало ни у кого понимания. Стоит настоящему Гитлеру объявиться — всему конец. Это же Гитлер фюрер и божество, это ему немцы поклоняются, а мы так — нелегитимная хунта.

Так что никакого жеста доброй воли мы так и не сделали, мы не смогли сойтись на том, какой именно жест нам сейчас нужен. А значит, война продолжалась, а значит, я пока что с задачей не справился.

Радовало одно: мои соратники по хунте против мира с СССР в целом не возражали. Они сожрали это, хоть и явно заработали изжогу. Вот тут я пока что выдохнул, тем более что поддержка Вермахта в вопросе мира с большевиками помогала мне избежать беспорядков в ??. Мои собственные люди пока что мрачно молчали. Но тут я не строил никаких глупых иллюзий. Понятно, что это лишь затишье перед бурей. Совершенно ясно, что как только начнутся реальные переговоры — эсэсовцы начнут бухтеть, и хорошо, если только бухтеть, а не действовать. А сами военные начнут бухтеть позже, когда Сталин озвучит свои условия, на которые Вермахт наверняка не пойдет. Вот тут была собака зарыта, даже не собака, а целое собачье кладбище, целый собачий скотомогильник!

Я прекрасно понимал, что самый опасный момент еще впереди, что начало переговоров — это еще самое простое. Реальная борьба развернется позже, уже во время переговоров.

Еще кучу времени мы потратили на мелкие договоренности между собой, вроде бы и малозначимые, но способные предотвратить большие проблемы в будущем. Например, было достигнуто соглашение, что ?? не напрягает Вермахт, а Вермахт не напрягает ??, так что я без подписи Ольбрихта теперь не мог ни одного военного даже пальцем тронуть. Еще мы выпустили из концлагерей и тюрем несколько сотен антифашистки настроенных либералов и монархистов, коммунисты с социал-демократами, понятное дело, пока что остались в заключении, хотя Бек предлагал освободить и их.

Списки на освобождение предоставил Гёрделер и заверил всех нас, что с амнистированными не будет никаких проблем. Плюс мы, естественно, амнистировали всех без исключения священников, а еще я отменил инструкцию, запрещавшую моим эсэсовцам венчаться и отпеваться в церквях. Это уже все по требованию Ольбрихта, который от своих христианских убеждений не отступал ни на йоту.

И… И это было почти всё.

Далее, так толком и не разобравшись с миром и внутренней политикой, мы приступили к войне, но вот тут я уже был вынужден только помалкивать, иногда вежливо кивать и на всякий случай блокировать все предложения Ольбрихта. Ибо в войне я разбирался откровенно слабо. Но я знал одно: Ольбрихт и Бек достаточно умны, так что вполне способны если не победить во Второй Мировой (это вряд ли), то нанести противникам Германии ряд поражений и добиться тем самым для себя выгодной позиции на переговорах. Мне такое было не нужно, так что я встал на рога и сопротивлялся инициативам генералов, как мог.