Русский язык на грани нервного срыва. 3D
Шрифт:
Вот так ключевую роль в жизни героя романа сыграла надпись на спинке кресла в кинотеатре – САН-34. Герой переосмыслил ее, наполнив число своим собственным содержанием. И это чрезвычайно важно.
Вкратце основные принципы “новой нумерологии”, по Пелевину [22] , таковы.
Во-первых, в отличие от нумерологической традиции, она оперирует большими числами (двузначными) и потому не имеющими устойчивых культурных коннотаций.
Во-вторых, сама связь числа и явления в “новой нумерологии” культурно никак не обусловлена. Более того, можно говорить о произвольности и даже натянутости этой связи. Подгонка события под число или вычитывание числа из события в интерпретации персонажей романа кажутся абсурдными и смешными. “Новая нумерология” по существу является постмодернистским издевательством
22
Точнее, конечно, было бы говорить о художественной концепции связи чисел и человеческой жизни (событий, характеров, друзей и врагов), которую автор создает как бы в соавторстве со своими персонажами и к которой сам В. Пелевин относится в целом издевательски, но все же отчасти сочувственно, что видно хотя бы из последней цитаты.
В-третьих, несмотря на произвольность и абсурдность, “новая нумерология” работает как некая прикладная наука, или, иначе говоря, как руководство к действию. Такое руководство дает определенный положительный эффект, и не только психологический. Абсурдность “новой нумерологии” противостоит абсурдности современного мира и помогает упорядочить его некоторым, пусть случайным, образом.
В жизни, а точнее, в сегодняшнем языке действительно происходит нечто очень похожее.
В современных названиях число иногда получает совершенно понятную интерпретацию, например в “Кабаре-03” число отсылает к номеру скорой помощи, а в галерее А-3, по-видимому, к формату бумаги. Но порой появляется множественность смыслов. Скажем, в случае “Радио 7” это можно интерпретировать и как радио на семи холмах, и как трансляция семь дней в неделю (в соответствии с разными рекламными слоганами). А в одной радиопередаче, посвященной авиакомпании, был объявлен конкурс на лучшую интерпретацию сочетания “S7” что фактически подразумевало, что у владельцев компании такой интерпретации либо нет, либо они готовы ее дополнить другими. Интересно, что одной из лучших была признана интерпретация числа 7 как количества континентов или частей света, куда летают самолеты компании, что, безусловно, неверно. Традиционно выделяются шесть континентов и шесть (реже семь) частей света, но в любом случае известно, что в Антарктиду самолеты данной компании не летают.
Наконец, в качестве логичного завершения этого процесса происходит обессмысливание числа в названии. И здесь опять стоит обратиться к художественной литературе. Название модного романа “Одиночество-12” его автор А. Ревазов объясняет словами своих героев, между которыми происходит следующий диалог.
– Вот и создалась концессия, – сказал Антон.
– Надо как-то ее назвать, – предложил я.
– “Дейр-Эль-Бахри”, – предложил Матвей. – Жестко. Серьезно.
– Серьезно, но хрен выговоришь, – возразил я. – Давайте лучше “Одиночество”. Это слово мы еще не расшифровали.
– Слишком грустно, – покачал головой Матвей. – И не круто.
– “Одиночество-и”, – сказал Антон. – Грусти – меньше, крутизны – больше.
– Почему 12?
– Просто так. Лучше звучит. Как Catch 22.
Или Ми-6. И вообще, двенадцать – счастливое число.
Все согласились, хотя Мотя проворчал, что ему это больше напоминает не Ми-6, а Горки-10.
Для числа 12 вообще не предусмотрено никакой интерпретации. Появляется же оно в названии совершенно случайным образом, для “крутости”, а фактически “под иностранным влиянием”, точнее, под влиянием соответствующей английской конструкции, что подтверждается упоминанием романа Дж. Хеллера “Catch 22” (он же “Уловка 22”) и английской разведки Ми-6.
Вот и объяснение всему Если говорить ученым языком, то сначала происходит семантическое опустошение числа, когда первоначальное значение либо постепенно утрачивается, либо изначально неизвестно адресату текста. В предельном случае оно и не предполагается, то есть цифровую запись можно рассматривать как иероглиф, используемый только ради его звучания, но не значения.
Если же совсем просто, то под влиянием английского языка в русском стало расширяться значение конструкции с числом. И расширилось до того, что число фактически потеряло смысл, стало своего рода крутым атрибутом или аксессуаром, красивым и модным украшением в названии.
Николай Гумилев когда-то написал:
АВ последнее время числа несколько поглупели, по крайней мере некоторые из них. Зато получили доступ в высший свет.
Пункт приема потерянных слов
Как-то в Хельсинки я заглянул в музей истории и некоторое время бродил по залам, отстраненно любуясь предметами старины, пока не увидел телефон. Почти такой же был у нас дома, с большим диском и большой грубой трубкой. Рядом с музейным телефоном стояла пишущая машинка “Ундервуд”, такая же, как у моего отца, и еще старая и задрипанная детская коляска. Это оказался зал двадцатого века, а в нем вещи, с которыми я когда-то жил и которых больше нет вокруг. Только в музее истории.
Увы, для слов не существует музеев. Мы яростно спорим, хорошо это или плохо, что в русском языке появляется так много новых слов, и совершенно не обращаем внимания на то, что тем временем другие слова постепенно исчезают. Конечно, об исчезновении слов всем известно, и любой мало-мальски образованный человек засыплет меня примерами: смерд, чело, десница, засим, вечерять, токмо, паче… Но это все мертвые слова, которые мы никогда не используем в обычной речи, а в современных словарях, если они туда попадают, им сопутствует помета “устаревшее”. В несуществующем музее слов их следовало бы поместить в какие-то первые залы. Гораздо интереснее посмотреть на слова, уходящие из языка в двадцатом и двадцать первом веках, попросту говоря, на наших глазах.
Легко сказать “посмотреть”! А как это сделать? Как понять, что слово действительно уходит? Проще всего обстоит дело со словами, называющими утраченные вещи или понятия. Вряд ли кто-то будет спорить с тем, что из языка ушли многие советизмы: от фельетонного несуна [23] до идеологических субботника или парторга. На смену многотиражкам пришли корпоративные издания, а партсобрания были вытеснены корпоративными вечеринками. Те, кто старше сорока пяти (то есть в 85-м были уже взрослыми), конечно, помнят эти слова, те, кто моложе тридцати пяти, – вряд ли. Впрочем, некоторые из этих слов остаются в языке где-то на периферии – для обозначения “той жизни”.
23
Любопытно, помнит ли (знает ли) читатель, что это такое. Так в советских фельетонах называли человека, воровавшего (“уносившего”) с собственного предприятия его продукцию.
Давно ли мы перестали писать чернилами? Я помню, какое облегчение я испытал, когда нам в школе разрешили писать шариковой, а не чернильной ручкой. А ведь это была огромная культурная потеря, повлекшая за собой постепенный уход из языка многих важных слов.
Главное слово этой группы, конечно же, чернила. Оно еще не забыто, но в текстах встречается все реже. Еще менее употребительны в современных текстах такие слова, как чернильница и перо (в значении письменных принадлежностей). Последнее уже скорее не ассоциируется с письмом. Слово же перочистка уже совершенно забыто (как и сам предмет), а слово пресс-папье, по мнению современных школьников, обозначает предмет из “глубокой старины”, не вполне понятного назначения.
Лично мне очень дорого “старинное” слово промокашка, обозначавшее совершенно необходимую для школьников 20-го века вещь. Промокашкой – специальным листочком бумаги, впитывающим влагу, – не только промокали чернила, на ней писали записки, которыми перекидывались в классе, ее разрывали на маленькие кусочки, пережевывали, запихивали в трубочки и плевались, то есть использовали как особое школьное оружие. Сегодня промокашек не существует, и мне жаль современного школьника.