Русский
Шрифт:
Послышался окрик: «Шагай!» Колонна колыхнулась, пошла. Серж сделал шаг вперед. Белорус топтался на месте. Верзила надвинулся на него, готовясь пнуть:
– Заснул, сука?
Серж видел, как крутанулся на пятке белорус, подобно вихрю. Ударил коленом в пах охраннику, а когда тот стал сгибаться от боли, ребром ладони сверху рубанул по длинной костлявой шее. Серж видел, как стали вываливаться из орбит глаза охранника и на его лице появилось несчастное, детское выражение, проступившее перед смертью сквозь мясистую огрубелую плоть. Белорус выдрал из его ослабевших рук автомат и, не целясь, от живота, чуть присев, дал длинную очередь в сторону двери, промахиваясь, попадая, снова промахиваясь, наполняя туннель желтым блестящим пунктиром, который погружался
– Держи! – Белорус втиснул автомат в руки Сержа и кинулся к дверям, где в нелепых позах, уронив на грудь головы, сидели убитые охранники.
Серж видел, как расстроилась колонна, люди давили друг друга, бежали прочь от стрельбы, захватывая с собой конвойных. Он пятился, готовый ударить очередью, если сквозь толпу прорвутся охранники в черных комбинезонах. Ликующее чувство победы охватило его. Он был уже у двери, где белорус, держа автомат, давил на какие-то кнопки и чертыхался. И вдруг пахнуло остро и едко муравьиным спиртом, словно он наступил в муравейник. Смертельная угроза, еще невидимая, успела себя обнаружить, превращаясь в китайца, который упруго и мощно шагнул из ниши, ударяя наотмашь плеткой по автомату в руках белоруса. Ремни обмотали ствол, вырывали автомат. Одновременно с ударом хлыста китаец подпрыгнул, поворачиваясь в воздухе, и ударом ноги выбил автомат из рук Сержа. Два удара были произведены одновременно, в невероятном прыжке, и Серж не успел ужаснуться, не успел осознать чудовищное поражение, когда из ниши вывалились охранники. Сшибли с ног белоруса, прижали Сержа к стене и стали бить прикладами и стволами по голове, лицу, ребрам, до хруста, до остановки сердца. Все стало гаснуть, космический корабль пролетел над его головой, полыхнув золотистым заревом, и померк.
Глава двенадцатая
Серж очнулся в полном мраке, на каменном полу, и почувствовал ровную сильную боль во всем теле. Болели грудь, спина и живот. Болели руки и ноги, лицо и затылок. Казалось, его били так, чтобы удары пришлись равномерно по всему телу. Осторожно, кончиками разбитых пальцев, стал ощупывать себя, исследуя результаты избиения. Глаза были целы, и в них появилось ночное зрение, позволявшее угадывать тесный объем камеры, в которой он находился. Были целы кости рук и ног, сгибавшихся в локтях и коленях. Череп не был проломлен, хотя волосы слиплись от вязкой крови. Позвоночник был цел, что позволяло нагибаться, наклонять шею. Но все ткани ныли, горели, набухли, и он мягко нажимал на них, как на клавиши, извлекая каждым прикосновением особые звуки боли, которые складывались в непрерывную какофонию страдания.
Он обнаружил, что прикован цепью, и, перебирая звенья цепи, нащупал кольцо в стене и шершавый сырой бетон. Вслед за этими первыми впечатлениями, говорившими, что он жив, страшным прозрением обрушилось на него беспощадное знание – он потерпел поражение. Оно не было связано с его отдельной жизнью, не являлось стечением роковых обстоятельств, не предполагало реванша. Его поражение было космическим, необратимым и окончательным. Как сказочный витязь, он бросил вызов мировому злу, ополчился на космическую тьму, надеясь повторить сюжет русских сказок, когда на помощь богатырю приходят все светлые силы земли и неба: жар-птица и наливное яблоко, придорожный камень и светлый месяц, – и богатырь одолевает тьму. Здесь же тьма одолела его, жестоко посмеялась над ним, опрокинула навзничь всей неодолимой силой. И та икона, с заколдованным градом и пленной царевной, с витязем, побивающим змея, превратилась в эту промозглую тьму, железную цепь, страшную боль во всем теле. В ожидание неминуемой смерти. Мир был устроен так, что в нем господствовала тьма, и всякий, посягнувший на тьму, предавался смерти.
Смерть была неизбежной, близкой. Была сопряжена с физическим страданием, жестоким убиением. Ощущение скорой неустранимой смерти ужасало его, останавливало дыхание, сжимало сердце. Каждая клеточка, желавшая жить и дышать, ожидала смерти. И разум, так остро, жадно откликавшийся на все проявления жизни, нацеленный в творчество, убежденный в своей неповторимости и бессмертии, разум понимал, что сейчас умрет. И это понимание было формой безумия, повергало в панику. И он сидел, оцепенев, и мрак был вокруг него и внутри. «Я умру, я сейчас умру».
Он старался преодолеть безумие, это слепое пятно в душе, из которого проступила его близкая смерть. Стремился заслонить пятно воспоминаниями и образами прекрасной и драгоценной жизни. Пятно на мгновение заслонялось, а потом проглатывало видение, которое исчезало, как в черной дыре. И это было исчезновением жизни, подтверждало неодолимость смерти.
Тот вишневый сад на подмосковной даче, и он, совсем еще мальчик, качается в гамаке вместе с соседской девочкой. Не помнит ее лица, но помнит нежное, теплое прикосновение ее голой ноги. Нависшая над ними гроздь спелых вишен, глянцевитые, почти черные ягоды, с отливом солнца. Он боится шевельнуться, боится спугнуть эту внезапную нежность, эту солнечную искру в глубине черной ягоды.
Он лежит на тахте под лампой и читает «Войну и мир», про бездонное небо Аустерлица, в которое смотрит умирающий князь Андрей. И эта божественная бездонная лазурь, куда устремилась покидающая тело душа, так волнует, так сладко влечет, и он знает, что когда-нибудь, в будущей жизни, он, подобно князю Андрею, увидит над собой эту упоительную в смерти лазурь.
В Галерее Уффици он стоит перед картиной Джотто, глядя на тонкое темнобровое лицо ангела, на его алые крылья, на античную арку, в которой туманится синь озер, скользит по воде челнок, летит в небесах стая птиц. И такое таинственное и чудное оцепенение, прозрачность остановленного мгновения, которое он может перенести в свою жизнь, дать в ней место ангелу, лодке, крохотному, выросшему на развалинах арки деревцу.
Они лежат с Нинон в спальне, она разбирает букет садовых васильков и ромашек, плетет венок и надевает ему на голову. Он слышит запах цветов, чувствует касание ее быстрых пальцев, и она тихо смеется: «Ты мой Лель, пастушок».
Видения возникали, заслоняли черное пятно в душе, а потом погружались в бездну, и он понимал, что смерть его близка, неминуема – и он не спасется видениями дивного любимого мира, из которого его безжалостно вырвут. Паника его возвращалась, и он чувствовал, что готов разрыдаться.
Он запрещал себе думать о покойных маме и бабушке, боясь, что их милые, любимые лица, их голоса, их платья и чашки, которые они расставляли для вечернего чаепития, – что все это поглотит чернильное пятно, и они умрут вторично. Но они явились помимо его воли, и он видел мамино прекрасное, с гордыми чертами лицо и седую бабушкину голову, на которую падал зайчик света. И мысль о них казалась спасительной. Его собственная смерть дарует встречу с ними. Смерть, его ожидавшая, разрушала преграду между ними и им. Свидание с ними, о котором мечтал, которое случалось во сне, оно станет возможным, когда он умрет. Его мысль о них, любимых, была коридором, который уводил его из мрачной темницы прямо к ним. Была световодом, по которому он после смерти помчится к ним со скоростью света. И эти переживания казались спасительными. Но потом и они превратились в панику, в ужас, в беспомощность.
Он думал об отце, чей образ смутно туманился в его детской памяти. И эти мысли были похожи на упреки и сетования. Отец ушел на загадочную азиатскую войну – и уже не вернется, чтобы защитить своего сына, не вызволит его из беды. Потратил свою жизнь на какие-то невнятные цели. Пожертвовал жизнью сына ради этих загадочных целей.
Он постарался овладеть собой. Космическое поражение, которое он потерпел, сражаясь с тьмой, не должно было отнять победу над страхом, которую он одержал, замышляя восстание. Его сокровенная суть, нырнувшая от побоев в самую глубину избитого тела, вышла на свободу и не желала ее терять. Если ему суждено умереть, он умрет не рабом, а свободным. Умрет достойно – и этой достойной смертью посрамит тьму.