Русское христіанство

Божественное Откровеніе не есть механическій диктатъ съ неба человку «неизреченныхъ» Божіихъ словъ. Апостолъ Павелъ повдалъ намъ, что онъ удостоился быть восхищеннымъ въ рай и слышать тамъ «неизреченные глаголы – », но ихъ нельзя сказать человку прямо (2 Кор. 12, 4). Божественные глаголы, по внушенію Духа Божія, съ разной степенью ясности и совершенства воспринимаются и пророками и всякой врующей душой. Они разнообразно воплощаются въ слов устномъ и письменномъ, равно какъ и въ религіозныхъ установленіяхъ. Субъективная призма человческаго духа, различно преломляющая вдохновенія Святаго Духа въ разныхъ лицахъ, въ разныхъ народахъ и въ разныя времена, придаетъ Божественному Откровенію человческую плоть и кровь. Богодухновенное разумніе людьми Божественнаго Откровенія включаетъ въ себя при этомъ неизбжно нкоторыя относительныя черты, связанныя съ языкомъ, культурой, національностью, физической символикой. Такъ получаются разные типы пониманія и переживанія христіанства: христіанство эллинское, римское, восточное, западное. Въ такомъ порядк есть и русское христіанство. И это законно и нормально. Это цнное сокровище вры, а не какой то вншній наростъ и шлакъ, подлежащій тщательному устраненію съ ядра чисто Божественнаго Откровенія. Въ конкретности намъ не дано обладать абсолютно божественной формой истины. Конкретно намъ дана только «богочеловческая» ея форма, такъ сказать «абсолютно-относительная». Для христіанина это не парадоксъ, а священная

Конечно, въ этихъ вопросахъ есть нкая ощутимая грань, за предлами коей уже начинается собственная область позитивистическаго фольклора. Но врующему взору открывается и другая духовная грань, за которой относительные фольклористическіе факты становятся символами и отраженіями истинъ и силъ божественныхъ. «Слово Божіе» звучало и звучитъ не только на еврейскомъ и греческомъ, но и на латинскомъ и германскомъ и славянскомъ и на всхъ языкахъ міра, калейдоскопически преломляя въ нихъ и въ душахъ разныхъ культуръ тайны откровенія.

Когда мн задаютъ вопросъ, есть ли у русскаго народа и у русской церкви свое характерное переживаніе и пониманіе христіанства, не задумываясь отвчаю: конечно, есть. И не только какъ фольклористическій курьезъ, и не уклоненіе отъ вселенской истины церкви, а именно какъ обогащеніе вселенской истины своеобразнымъ опытомъ.

Попытаюсь указать нсколько характерныхъ чертъ русскаго христіанства не осложняя дла никакой подробной аргументаціей, которой я располагаю.

Русскій расовый и національный темпераментъ, какъ и у другихъ народовъ, конечно является продуктомъ очень долгой исторіи. Онъ сложился еще въ доисторическое время. Уже на зар русской исторіи, въ VIII и IX в., еще до крещенія русскаго народа, въ отрывочныхъ сообщеніяхъ о его характер у византійскихъ и арабскихъ писателей, мы замчаемъ присутствіе въ нашихъ полуславянскихъ, полунорманскихъ, полуфинскихъ и полутюркскихъ предкахъ любви и склонности къ двумъ противоположнымъ крайностямъ, извстную всмъ изъ русской литературы трагическую «широту» русскаго характера, которая пугала самого Достоевскаго. «Широкъ русскій человкъ, я бы его сузилъ», писалъ онъ. Это – стихійность и страстность, не сдерживаемая достаточной волей и дисциплиной. Вроятно тутъ дло не въ одной пресловутой «славянской душ», но въ своеобразной смси ея съ душой тюркской и финской. Какъ бы то ни было, такой народъ, при встрч съ христіанствомъ, не могъ отнестись къ нему слишкомъ умренно и сдержанно. Не могъ быть, по образному положенію Апокалипсиса, «ни холоденъ, ни горячъ» (3, 15-16). Онъ отнесся къ христіанству съ горячей ревностью, сначала съ насмшками и ненавистью какъ къ нкоемому безумію – «юродству» (при буйномъ кн. Святослав – IX в.), а потомъ съ энтузіазмомъ самоотреченія (при созданіи Кіево-Печерскаго монастыря въ XI в.) какъ къ радостному, аскетическому завоеванію Іерусалима небеснаго. Необузданный язычникъ-дикарь, стихійно и безвольно отдавшійся оргіастическому пьянству и распутству, потрясенъ былъ до глубины души, что есть иной идеалъ, почти безплотной, почти ангельской жизни, и есть люди-герои, которые такъ могутъ жить. Съ какой-то иранской, дуалистической остротой древне-русскій человкъ почувствовалъ звриность и грязь своей жизни въ плоти и потянулся къ свтлой, чистой, освобождающей его отъ плотской грязи, жизни небесной, «равноангельной», т. е. къ жизни аскетической, монашеской. Новообращенный, еще вчерашній язычникъ, какъ показываетъ лтопись Кіево-Печерскаго монастыря, предался самымъ смлымъ аскетическимъ подвигамъ: зарыванію себя въ землю по горло, яденію только сырой зелени, затвору въ темной и сырой пещер подъ землей, отдач своего тла на съденіе болотнымъ комарамъ и т. п. Это было, конечно, героическое меньшинство новообращенныхъ христіанъ. Но вся остальная масса людей, жившихъ въ мірской обстановк, восхищенно преклонилась предъ этими героями Христовой вры. Признала ихъ какъ бы единственными настоящими христіанами, какъ бы искупителями всхъ мірянъ съ ихъ гршной, мірской, языческой жизнью, но могущей привести къ спасенію. Отцамъ духовнымъ приходилось утшать и удерживать ихъ духовныхъ дтей въ ихъ мірскомъ состояніи. Т порывались все бросить и стать монахами. Дло князя, служба государству и обществу, торговля, хозяйство – все мірское казалось имъ препятствіямъ къ спасенію души. По крайней мр передъ смертью русскіе благочестивые люди спшили принять монашескій постригъ, чтобы предстать предъ небеснымъ Судьей «настоящими христіанами». Христіанство было понято, какъ аскеза въ форм отреченія отъ міра, монашества. Это – несеніе креста Христова. Это – приводящее въ рай «мученичество».

Характерное для всего восточнаго христіанства крпкое воспоминаніе о первохристіанскомъ період мученичества за Христа нашло въ славянской и русской душ особый чувствительный откликъ. Евангельскій греческій языкъ (Дян. 1, 8) и римское право обозначали врность евангелію, какъ – «свидтельство». Славянина задло за живое въ этихъ «свидтеляхъ» ихъ физическое страданіе – «мука». Славянинъ отмтилъ своимъ словомъ сантиментальный моментъ: перенесеніе истязанія, пытокъ, муки. Страдающій Христосъ предсталъ русскому сердцу, какъ Первый Мученикъ. Вс послдователи Его тоже должны быть мучениками по плоти, самоистязателями, аскетами. Аскетическій уставъ и культъ, елико возможно, переносится изъ монастыря въ семейную, домашнюю, частную жизнь, хотя бы символически. Стиль монастырскаго благочестія, какъ нкое благоуханіе, среди смрадной житейской суеты, по возможности сообщается всмъ сторонамъ домашняго обихода. Съ молитвой вставать и ложиться, начинать и кончать всякое дло, пищу и питье, – такъ создался «Домострой», уставъ жизни семейной въ дух устава жизни монастырской.

Но домъ и семья есть все-таки слишкомъ мірское, слишкомъ гршное мсто, чтобы мочь тутъ вознестись душой на небо. Настоящее небо на земл – это монастырь, гд все – молитва, все – богослуженіе, все – благолпіе и красота духовная. Душа жаждетъ этой святой «субботы», чтобы сколько-нибудь отдохнуть отъ саднящей боли грховъ и житейскихъ попеченій. Въ монастырь, въ монастырь! На день, на недлю больше!.. Тамъ говніе, исповдь, причастіе, духовная баня, омывающая отъ грязи житейской. Кто разъ вкусилъ этой сладости, кто побывалъ «въ гостяхъ у Бога», тому соблазнительно длить это наслажденіе, или повторять его.

Тутъ мы встрчаемся съ другимъ варіантомъ того же аскетическаго благочестія, со странничествомъ по монастырямъ и по святымъ мстамъ. Оно такъ понравилось новокрещеннымъ русскимъ людямъ, что уже въ XI вк мы видимъ ихъ толпами идущихъ по монастырямъ Аона, Греціи, и Палестины. Въ XII вк русскіе іерархи издавали даже ограничительныя и запретительныя правила противъ злоупотребленія странничествомъ: такъ много людей отрывалось отъ работы въ ущербъ государству и народному хозяйству. Но съ ростомъ собственныхъ русскихъ монастырей паломничество непрерывно росло. Во вс времена года, но преимущественно весной и лтомъ, толпы богомольцевъ въ тысячи и десятки тысячъ переливались отъ Карпатскихъ горъ, отъ лавры Почаевской, черезъ Лавру Кіево-Печерскую и Московскую – Троицо-Сергіевскую до Соловецкаго монастыря на Бломъ мор и обратно. Нкоторые и въ другихъ направленіяхъ перескали Русь, поперекъ, отъ западнаго Псково-Печерскаго монастыря до мощей святтеля Иннокентія въ Иркутск у Байкальскаго озера. Въ то время какъ свтски настроенные русскіе интеллигенты знали только одно направленіе для своихъ путешествій – на Западъ: въ Германію, Швейцарію, Италію и почти не видали христіанскаго и библейскаго Востока, простонародная мужицкая масса отъ 15 до 30 тысячъ человкъ ежегодно обходила святыя мста: Царьградъ, Аонъ, Палестину, Синай, г. Бари съ мощами св. Николая Чудотворца. Все это устраивалось Русской Церковной Миссіей и Императорскимъ Палестинскимъ Обществомъ чрезвычайно дешево и удобно. И сейчасъ еще, когда изъ-за желзной цпи большевизма, сковывающей русскій народъ, ни одна народная душа не можетъ вырваться на волю и подышать свободнымъ воздухомъ святыхъ мстъ Палестины, тамъ въ осиротвшихъ русскихъ зданіяхъ печально доживаютъ свой вкъ сотни застрявшихъ еще со времени войны старыхъ русскихъ паломниковъ, преимущественно женщинъ.

Къ масс монастырскихъ богомольцевъ примыкала еще цлая странствующая армія сборщиковъ на построеніе храмовъ, сборщиковъ-монаховъ въ пользу самихъ монастырей и толпы нищей братіи, распвавшей духовные стихи. Получалась такъ называемая «Бродячая Русь», въ которую вливался и элементъ не религіозный, элементъ чистыхъ бродягъ. Конечно, все это наслдіе доисторическаго кочевническаго броженія племенъ по широкой русской равнин, оставшееся въ русской крови и преобразившееся въ русской душ въ мечтательность и искательство «новаго града», Іерусалима, сходящаго свыше. Свойственное восточному христіанству, сохранившееся отъ апостольскаго вка ожиданіе конца исторіи со вторымъ пришествіемъ Сына Человческаго, нашло въ этомъ «странническомъ» русскомъ сердц наилучшій откликъ. Если кто-нибудь изъ христіанскихъ націй такъ сочувственно и такъ радостно воспринялъ апостольское слово, что «мы не имемъ здсь пребывающаго града, но грядущаго взыскуемъ» (Евр. 13, 14), такъ это русскіе. Можно бы привести много фактовъ въ этомъ дух изъ области и церковной и сектантской русской религіозности. И даже внцерковная интеллигентская русская идеологія полна этимъ порывомъ къ катастрофическому концу исторіи и встрчи какого-то новаго міра. Характерно, что доисторическая антропологія находитъ слды двухъ катастрофическихъ исчезновеній на русской равнин, когда-то жившихъ на ней расъ. Въ безжалостномъ разрушеніи большевиками историческаго, духовнаго наслдства русской культуры какъ будто отражается эта привычка къ катастрофамъ. Нигд, особенно на Запад, христіанская эсхатологія такъ не близка, такъ не свойственка христіанскому благочестію, какъ въ Россіи. Бартіанство въ сравненіи съ русскимъ эсхатологизмомъ представляется какой-то запоздалой и надуманной концепціей. Легкое воспареніе надъ тяжкой инерціей историческаго позитивизма – это черта наиболе архаическая, первохристіанская въ русской религіозности. Русскіе – это современные ессалоникійцы – дти Павла.

Не въ одномъ только монастыр и странничеств русскій человкъ ищеть возвышенія души своей къ Богу. Ближе всего это для него приходскій храмъ – церковь. Это самый доступный путь къ небу. Это – кусочекъ неба. Самая наружность храма сравнительно съ жилищемъ русскаго крестьянства уже говоритъ о себ. Среди деревянныхъ, темныхъ, покрытыхъ соломой, часто жалкихъ хижинъ, напоминающихъ жилища первобытныхъ людей, сіяетъ близной обыкновенно каменный, выбленный, высокій, по возможности затйливой архитектуры, съ высокими куполами и золочеными крестами храмъ, съ несущимися съ его колоколенъ, большею частью веселыми звонами и трезвонами. Одинъ взглядъ, брошенный крестьяниномъ на свою церковь, уже подымаетъ его духъ и освобождастъ отъ «власти темной земли», рыться въ которой онъ обреченъ всю жизнь. Обыкновенно онъ при этомъ снимаетъ шапку и крестится. Тамъ въ церкви все отличное отъ обыденнаго. Тамъ свтъ, сіяніе, позолота, серебро, парча, цнные камни, множество лампадъ, свчъ, паникадилъ. Тамъ все непохожее на свтскую роскошь. Тамъ нтъ кружевъ, нтъ цвтовъ – это слишкомъ мірское. Тамъ только особыя «священныя» матеріи, священные рисунки и краски, «священные» запахи, «священные» напвы и голоса. Чтобы ничто не напоминало о земномъ. Русскій человкъ страдаетъ въ церкви отъ бдности, отъ недостатка иконъ. Его удовлетворяетъ только церковь, расписанная цликомъ стнной живописью и увшанная иконами, не говоря объ иконостас. Онъ хочетъ, чтобы каждая точка церковныхъ стнъ говорила о неб. Онъ хочетъ быть сплошь окруженнымъ Херувимами, Серафимами, всми небесными силами, патріархами, пророками, апостолами, мучениками и всми святыми. Русскій человкъ не любитъ въ одиночеств подходить къ Богу. Это ему кажется ложнымъ героизмомъ и гордостью. Наглядно окруженный ликами святыхъ, онъ радостно чувствуетъ, какъ много у него «родственниковъ по плоти» на неб, какъ онъ можетъ не отчаяваться въ спасеніи и дерзать въ ихъ «человческомъ» окруженіи быть «въ гостяхъ у Бога». Русскій человкъ мыслитъ не отвлеченно, а образами, пластически. Онъ художникъ, эстетъ и въ религіи. Икона въ его глазахъ пріобрла особое значеніе – легчайшаго пути сдлать невидимую Церковь видимой. И неудивительно, что восточно-греческая икона, сама по себ высокое созданіе искусства, именно въ Россіи, въ русскихъ школахъ новгородской и московской (XIV-XV вв.) и даже строгановской (XVII в.) достигла такого совершенства и высоты, которыя являются пока предльными въ иконографіи. Къ высокому византійскому наслдству, древняя Русь прибавила еще стиль и тончайшую технику искусствъ китайскаго и персидскаго, переданныхъ русскимъ «зографамъ» черезъ посредство придворныхъ мастеровъ хановъ русской Золотой Орды. Получилось творческое достиженіе, мистическія чары русской иконы, «богословіе въ краскахъ», по выраженію кн. Е. Н. Трубецкаго.

Какъ славянинъ, природный художникъ и пвецъ, русскій человкъ вложилъ въ свое церковное пніе столько искусства и силы, что подобно икон и свое церковное пніе, какъ въ творчеств, такъ и въ исполненіи, несомннно поставилъ на первое мсто въ мір. Могуществомъ и гигантскимъ звукомъ своихъ колоколовъ онъ также превзошелъ всхъ. Въ красот и благолпіи богослужебныхъ церемоній нтъ равнаго русскому стилю. Въ храмовомъ, въ культовомъ благочестіи у русскаго человка несомннно максимумъ его паоса. Частицу этой храмовой божественной красоты онъ старается перенести въ свой домъ. Въ древней Россіи почти каждый зажиточный человкъ имлъ свою домовую церковь. Каждый крестьянинъ иметъ свой «красный [1] уголъ», наполненный иконами. Всякій, входящій въ домъ, сначала сдлаетъ три поклона съ крестнымъ знаменіемъ иконамъ и лишь посл этого по-свтски здоровается съ хозяевами.

Церковь, со всми чарами ея красоты, была въ теченіе тысячелтія свтящимъ и грющимъ, животворящимъ солнцемъ среди бдной, унылой, особенно въ долгія, снжныя зимы и дождливыя осени, сверной русской деревни. Не боле столтія прошло, какъ народная душа стала систематически питаться школой, книгой, зрлищами и нкоторыми искусствами! 1000 лтъ единственнымъ свтомъ, радостью и всей ршительно культурой для русскаго народа была его церковь. За это онъ и любитъ ее. Она была почти на его родномъ язык, и потому была для народа школой знанія, богословскаго въ частности. Церкви, дававшія латинскую библію и латинскую литургію, должны были тратить особыя усилія на катехизическое обученіе народовъ. Русскій народъ учился непосредственно изъ церковныхъ чтеній и богослужебныхъ пснопній. И самый литературный языкъ его все время держался въ близости отъ языка церкви.