Русское зазеркалье
Шрифт:
– Maybe it does, but, you see, it was not me who has started this conversation. I am not homophobic, not really; you keep forgetting that I, too, was a lesbian, so I have some experience in the field, – насмешливо прибавила я. (Как удачно совпало! Не то, чем можно гордиться, но никогда не знаешь, чем защитишься.) – Yes, I dare ask such questions, and I simply think that your homosexuality—now forgive me, please—is based exclusively on the fact that you have never met a really nice and sensitive girl. This is what I think of it, to be honest.
Про себя я с тоской подумала: сейчас вот вскочит этот Патрик с места и побежит жаловаться директору, как давеча американка, и тогда уж меня точно попросят с вещами на выход. Как грустно, как предсказуемо… Но нет, Патрик никуда не шёл: он остался сидеть на месте с приоткрытым ртом. А ещё он снова покраснел, и даже приметно.
– I am sorry! – тут же извинилась я ещё раз. – We will drop the subject and never mention it again. I am not a psychotherapist, and have never pretended to be one.
Патрик
– I should have listened to Luke in the first place; I shouldn’t have tried this conversation which turns out to be another massacre at Balaclava for me.
– On the contrary, it was a very nice chat, I have enjoyed it, – заметила я несколько легкомысленно.
– You did, of course! – это было сказано почти с гневом.
– I didn’t, actually, but… but I thank you again. You are a very nice… young gentleman, and you are nice to be in touch with, so please feel free to contact me on other… academic occasions.
Патрик вопросительно уставился мне в глаза. Переспросил, сомневаясь:
– You do mean it? There are many things I think I want to ask you—in your course, that is—but I often doubt whether it is proper…
– I do, – подтвердила я – и, достав из сумочки маркер для доски, быстро написала на пакете с чипсами адрес своей электронной почты. – This is my email, you can send your questions to it. Even personal questions if really necessary; I wouldn’t mind, – зачем-то прибавила я.
– Thank you, thank you so much! (Ура, всё-таки сбагрила пакет с чипсами!) Er… I’d better be going?52
Я кивнула, улыбаясь. Проводила взглядом его нескладную фигуру. Да, мы ведь все в его возрасте были такими же: самоуверенными и страшно робкими при этом, очень умненькими и не очень умными, по-солдатски прямолинейными внешне и страстно ждущими нежности втайне. Стоит только нырнуть в глубокие и холодные воды памяти – она всё хранит…
* * *
…Да, мы с Наташей действительно стали, что называется, «близки», правда, не тогда, а несколько позже, в начале ноября. На ноябрьские праздники иногородних отпустили домой, а я эти дни провела с подругой. (Мама не была против того, что я не приехала на выходные, а отец… отцу я не смогла дозвониться, а решение пришлось принимать быстро. Да и потoм: какая девушка в семнадцать лет добровольно захочет снова под родительский надзор?)
Случись это всё раньше, настолько же раньше я, наверное, охладела бы к православию. Верней, не так: я не охладела потому, что никогда и не была особенно горяча. Просто в начале ноября я окончательно прекратила попытки жить церковной жизнью и соотносить свои мысли и поступки с церковным учением. Мне было стыдно. Я чувствовала, хоть не знала, как назвать, что мы с Наташей делаем что-то дурное, срываем некий незрелый плод, который не мы и не так должны срывать; изображаем суррогат того, что может быть между мужчиной и женщиной, да ещё и с серьёзным выражением лица называем этот суррогат «отношениями»: как если бы игроки в пейнтбол без тени иронии считали «боем» свою игру, от которой нельзя умереть. С другой стороны, даже и этот суррогат очень хотелось попробовать: не столько по физиологической причине, сколько по причине его новизны. А ещё была в этом дерзость пересечения черты недозволенного, и эта дерзость для молодой девушки в «благонравном» окружении бывает, как ни крути, очень сладостна. Наташа-то эту черту пересекала почти каждый день – и своими вызывающими значками, и репликами на грани приличия, – а я была девушкой более робкой, вот мне и оставалась только эта потаённая возможность. Достоевский с вызывающей содрогание точностью увидел эту склонность молодых девушек у Лизы Хохлаковой в главе «Бесёнок» «Братьев Карамазовых». Будь у Лизы смелая подруга её возраста, боюсь, то, что я попробовала, его героиня тоже бы попробовала. Кстати, про Лизу Хохлакову я тогда вспомнила – и это испортило мне настроение на весь день, в течение которого я практически не общалась с Наташей. Ненадолго же меня хватило… Впрочем, это воспоминание имело один положительный результат: я для себя решила, что, по крайней мере, «не буду есть ананасовый компот, наблюдая за распятым мальчиком», то есть не зайду в своём пересечении границ недозволенного куда-то очень далеко. И… церковь, как не сумевшую ответить моим нуждам и чаяниям, тоже проклинать не буду.
Больше того: неделю или две я в своей голове носила новый образ, образ «грешницы, но христианки», и даже стала конструировать некий проект «обновлённой» на западный манер православной церкви, где, во-первых, было бы позволено женское священство, во-вторых, откуда бы не изгонялись женщины и девушки с такими, как у меня, кхм, предпочтениями… (Не предпочтениями, неверное слово, а практикой поведения: вы ведь не говорите про кого-то, кто пришёл в магазин за хлебом, а вынужден покупать сухие и безвкусные как картон хлебцы по причине отсутствия нормального хлеба, что это его «предпочтения», правда?) И как бы не я возглавлю эту новую церковь, став лидером общественного мнения, мечталось мне тогда… (Как хорошо, что больше десяти лет прошло с тех пор: уже не так стыдно вспоминать.) Параллельно с этими горделивыми мечтаниями и не усматривая никакого противоречия им, я всерьёз разрабатывала мысль о том, чтобы покаяться в этом «плотском грехе» на исповеди, и как бы даже не отцу Вадиму. Но отказалась, к счастью. Отцу Вадиму покаяться, конечно, было можно, но имелось бы в таком покаянии ему, непорочной овце Христовой, что-то от бравады, от ещё одного извращённого удовольствия шокировать невинного человека (недаром же Лиза Хохлакова именно Алёше, бывшему послушнику, рассказывает свои нездоровые мечтания) или, как минимум, от душевного стриптиза, от торговли страданием напоказ – и зачем, спрашивается, усугублять одно не очень хорошее дело вторым, совсем уж нехорошим? А вариант пойти в другой храм, не в наш, домoвый, я даже не рассматривала, предчувствуя, что покаяние-то на меня наложат, а понимания, скорее всего, не проявят и как быть, тоже не скажут. Ведь я уже вступила в эти отношения – так можно ли их бросить, тем более что у меня и повода никакого не было их бросать? Насколько честно – перестать делать что-то явно дурное, но то, что ты уже добровольно пообещал делать? Насколько допустимо, к примеру, для новобранца гитлеровской армии дезертировать с поля боя, если он уже принёс воинскую присягу? И насколько обычный батюшка задумывается о таких вещах, насколько он готов давать ответы на эти вопросы? Может быть, и задумывается, может быть, и готов, но рисковать я не хотела. Нет, нужен мне был зрелый, опытный, умный, деликатный священник, кто-то вроде моего отца… но не отцу же, в самом деле, в этом признаваться! (От самой мысли волосы вставали дыбом.) В конце концов, я ему тогда, в кафе, уже покаялась, наперёд, а он меня наперёд простил, то есть будем считать так. Будем считать…
Ах, ну да: было в этих отношениях, кроме прочего, очень естественное для молодой девушки страстное желание дарить любовь другому человеку и получать от него любовь, желание проявить благодарность к тому, кто о тебе заботится; желание как-то вознаградить за дружбу. (Совершенно искренне думаю, что огромное число девушек, вступающих в однополые отношения, принимают за любовь гипертрофированную дружбу. Кроме прочего, ещё и «синдром Лизы Хохлаковой» является причиной. А если не он, то страх: страх перед близостью с другим полом, которая опасна и физически – от неё беременеют, – и эмоционально, и вообще представляет собой вызов всему уютному и привычному, что есть внутри тебя, потому что остаёшься нагой и совершенно беззащитной наедине с тем, у кого полностью иначе устроены чувства и разум, с мужчиной, которые вообще для женщин – существа с другой планеты. Просто прекрасные мысли для ex-lesbian53, однако: никакой у меня, получается, солидарности нет с бывшими товарками… по несчастью. Да полно, ерунда: какая же я ex-lesbian? А честный ответ на этот вопрос такой: самая настоящая, ведь если что-то выглядит, как собака, лает как собака и кусается как собака, то это и есть собака, даром что своим умом считает себя чем-то не меньше лошади.)
И, наконец, на краю сознания гнездилась ещё мысль, что это всё детское, не совсем настоящее, и поэтому никакого большого греха в этом нет. Но… надо бы уже прекратить разбираться в своих мотивах. И без того почти три страницы исписала. Для кого, перед кем я хочу оправдаться? Перед британцами? Перед ними и оправдываться не надо, они моему давешнему признанию чуть не аплодировали. (Фу, какое безобразие! Почему от этого неосталинизма обезумелой политкорректности западного мира можно защититься только намеренным шутовством и юродством?) Или перед какой-нибудь православной матушкой, которой это всё однажды нечаянно попадёт в руки? Она меня, боюсь, не поймёт и не извинит, хоть три я страницы напиши, хоть тридцать три. Эх, долго ли я буду плавать между двух берегов, ни тому, ни другому берегу не годная, ни Богу свеча, ни чёрту кочерга?
…После ноябрьских праздников началась вторая четверть, хотя обычных школьных каникул нам отгулять так и не дали (уж не помню, почему: возможно осенних и весенних каникул в расписании нашей гимназии вообще не было предусмотрено). Именно тогда в школе появился новый учитель английского.
В первой четверти английский у нас вела Варвара Константиновна – женщина крупная, громогласная и очень советская, и в плохом, и в хорошем. Уроки её были больше похожи на муштру курсантов военного училища и проходили всегда по более или менее однообразному сценарию: диктант, ответы домашних заданий у доски, объяснение нового материала, выполнение грамматических упражнений или переводов из учебника, домашнее задание. О нашем понимании аутентичной устной речи Варвара Константиновна не заботилась, считая, видимо, что понимать её чёткое и громкое англо-советское произношение (английская фонетика, но фразовые интонации партийного работника) для нас вполне достаточно. С другой стороны, её безусловным достоинством как учителя был заранее отмеренный объём лексики (пятнадцать или двадцать слов), который она нам давала каждую неделю, заучивание которых так же регулярно проверяла и за незнание которых беспощадно наказывала. Как ни крути, без слов разговаривать нельзя, и лучше этого кондового, простого как рельс советского метода расширить словарный запас ещё никто ничего не придумал. Другой сильной стороной её метода была постановка у каждой ученицы способности писать красивым письменным почерком: умения, которым молодое поколение британцев владеет через одного, а у молодых американцев с этим и вовсе туго. За каракули или просто за печатный шрифт оценки тоже беспощадно снижались. Я была в числе отличниц, хоть, поленившись с домашним заданием и замешкавшись с импровизацией, могла схватить «четвёрку», а могла и «двойку»: у Варвары Константиновны любимиц не было. Вообще, английский язык как-то не трогал нас, одиннадцатиклассниц, оставлял нас равнодушными, включая даже и меня, у которой с ним в десятом классе сложились тёплые отношения – всё из-за Игоря и областной олимпиады, конечно. Будущей матушке английский язык как-то не очень потребен…