Русское зазеркалье
Шрифт:
Невозможно было вообразить себе, что Варвара Константиновна куда-то исчезнет: она, казалось, будет преподавать всё время, ещё и наших детей будет учить… А между тем, со второй четверти она ушла. То ли вышла на пенсию, наконец (ей было за шестьдесят), то ли вскрылся старый хронический недуг – слухи ходили разные, впрочем, и не сказать чтобы её уход в нашем классе очень как-то обсуждали. Никто особенно не радовался её уходу, и никто особенно не огорчался – кроме, правда, «благоверных»: те завсегда были за любой домострой и вздыхали о том, что не иначе как нам сейчас дадут молоденькую учительницу, кого-то вроде Виктории Денисовны, без всякого умения поддерживать дисциплину, авторитета и понимания
Недели две в ноябре занятий по английскому у нас не было совсем – тем не менее мы обязаны были присутствовать в классе, чинно сидеть за партами и делать упражнения из учебника, номера которых в начале урока Роза Марковна писала на доске. (Упражнения эти так после никто и никогда не проверил.) На третьей неделе в начале урока в класс вошёл мужчина лет сорока – он так тихо это сделал, что я его даже не заметила и вздрогнула, когда он заговорил:
– Morning, my dear young ladies. My name is Alexander Mikhaylovich – but I think you should rather call me by my second name, as ‘Mr Azurov,’ if you speak English. ‘Sir’ is also acceptable.54
Он сразу обратился к нам на хорошем английском с естественным темпом, как если бы разговаривал с друзьями или знакомыми, не делая никаких скидок на наш уровень владения языком и никаких попыток быть особенно, нарочито отчётливым. Александр Михайлович в принципе обычно говорил негромко и не пытался произвести никакого специального учительского впечатления: так, на первый урок он пришёл в джинсах и свитере. Правда, это не был некий мешкообразный свитер с протёртыми локтями, а что-то очень стильное: он ему шёл.
Минуты три Азуров рассказывал о себе: полностью или почти полностью понимала его, наверное, только я да ещё человека два в классе. Примолкнув, он обвёл нас глазами. Заметил:
– You don’t seem to understand much of what I am saying. I suppose we must introduce sort of red or yellow cardboard cards that you would show me each time you don’t get me. Do you get this?55
Я, осторожно полуподняв руку, уточнила у него:
– May I translate?56
– и, получив одобрение, перевела этот совет для класса. Девушки послушно записали требование про карточки. Пронеслись еле слышные вздохи, а Оля Смирнова, кажется, прошептала:
– А смысл, если ни слова не понятно? Только если на лоб их себе приклеить…
Учитель услышал эту реплику и добродушно отреагировал:
– You may place it on your forehead, sure, but that would be funny I think. Well, I don’t really care. No, – это уже обращаясь ко мне, – you don’t need to translate that. What is your name, by the way?57
– Alla, – ответила я чуть испуганно.
– Thank you, – кивнул он. – I guess we must anglicise it a bit, so I will call you Alice, if you don’t mind.58
Вот так я и стала Элис: с того момента и, возможно, навсегда. Имена бoльшей части моих одноклассниц Азуров тоже подверг беспощадной англификации: сделав из Маши – Mary, из Лизы – Liza, из Сони – Sophie, из Варвары – Barbara, из Риты – Margaret, из Наташи – Nathalie, из Лены – Helen, из Кати – Kate, из Евдокии – Eudoxie, из Ксюши – Xenia, и, наконец, из Даши – Dolly. Последнее было забавнее всего и при этом содержало в себе отсыл к «Анне Карениной», что я сообразила только задним числом.
В течение месяца-двух мы полностью познакомились со стилем Александра Михайловича («мистера Азурова», коль скоро он сам просил себя так называть, а учитывая, что он настаивал на избегании русского языка на уроках английского, у нас нечасто появлялась возможность назвать его по имени и отчеству) и почти привыкли к этому стилю, хоть привыкнуть к нему нам было непросто. Не то чтобы новый учитель был каким-то сверхобычным, шокирующим, провокационным, бурлящим идеями «зажигательным мистером Китингом» – нет, всё мимо, нет даже и близко. Он вёл себя с нами очень сдержанно, пожалуй, консервативно – но это была иная, вежливая, сдержанность, иной консерватизм, чем тот, к которому мы привыкли, и всё это сбивало с толку, конечно. Александр Михайлович не очень беспокоился о том, что мы сбиты с толку. Нет, неверное слово: он об этом вообще не беспокоился.
Наверное, должна пару слов сказать о его методе, потому что другого случая не представится. Первый урок был начат с аудирования, да и вообще аудированию в его системе уделялось много времени. Собственно, вся его речь, обращённая к нам, уже была аудированием: поняла – хорошо, не поняла – подними карточку или руку и переспроси, постеснялась переспросить – переспроси у подруги, поленилась переспросить подругу или подруга не поняла – получи «два». (С оценками Азуров, как и его предшественница, совершенно не церемонился.) Кроме аудирования, мы заучивали наизусть стихи, читали и переводили на уроке статьи из зарубежной прессы, готовили доклады и выступали с устными сообщениями, произносили спонтанные диалоги, инсценировали ролевые ситуации, смотрели фильмы, обсуждали их. (Обсуждать фильм или вообще вести ту или иную дискуссию неудобно, когда ученики сидят за партами, поэтому Александр Михайлович крепился, крепился, да однажды взял и составил из шести парт в задней половине класса единый семинарский стол, и мы теперь занимались за этим столом, благо было в классе всего тринадцать девушек, и места всем хватало.) Традиционные задания вроде объяснения грамматики, лексических диктантов или контрольных работ в его системе тоже, правда, присутствовали. Контрольные он составлял сам и оценивал почти сразу после сдачи, прямо в классе, не трудясь подчёркивать ошибки красной ручкой (у него и не было красной ручки), а ставя баллы, от нуля до двух, за каждое задание, после суммируя и переводя их в обычные оценки по одному ему известным критериям. Единственным, с чем мы попрощались навсегда, стали грамматические упражнения из учебника.
– I don’t believe in them,59 – ответил новый учитель на вопрос одной из наших «благоверных» о том, почему мы теперь не делаем упражнения. – They have never helped anyone.60
И всё, упражнения отправились в мусорную корзину, а за ними – фигурально, конечно – туда ушли и учебники, для характеристики которых Азурову снова хватило трёх фраз:
– They are not informative. There is nothing in them that would be interesting for you—or for me, indeed. What is the worst about them is that they teach you sort of artificial ‘Soviet English’ rather than real English.61
На попытку одной из наших «благоверных» поспорить с этим и сказать, что, дескать, Варвара Константиновна от учебников не отказывалась, Александр Михайлович холодно заметил:
– I am not going to discuss with you any of the teachers you had before me. It is unethical. Your previous teachers may be very good professionals, so what? I am a different person. And one thing more, Olya: please do not teach me how to do my job. This is one of the few things I absolutely cannot stand. By the way, why do you keep speaking Russian? Can you phrase your question in English? Cannot you? You shouldn’t have asked me, then.62