Рябиновая невеста
Шрифт:
–Мы нашли тебя раненым у тропинки и принесли сюда, – ответила Олинн, наблюдая за тем, как монах неуверенно трогает повязки на груди.
– Я ранен?
– Ну, кажется… это очевидно, – она неопределённо взмахнула рукой.
– А что я делал на той тропинке?
– Я не знаю. Мы думаем, ты как-то пробрался через топи… Пришёл с той стороны болот… От монастыря как-то смог попасть сюда, – принялась сбивчиво объяснять Олинн. – А тут, видимо, упал со скалы… наверное. И разбил голову. Хотя тебя всего будто в жерновах перемололи. При тебе было только чуток милостыни, и всё, и твоя ряса была
– Я что, монах? — удивился мужчина совершенно искренне.
Ох, Луноликая! Приплыли к берегу, называется!
– Ты что же, совсем ничего не помнишь? — спросила Олинн удивлённо.
– Э–э–э… нет.
Монах растопырил пальцы, посмотрел на них, словно видел впервые, а потом запустил пятерню в волосы, как будто проверяя, на месте ли они, дотронулся до бороды и снова посмотрел на пальцы.
– Мне нужно туда, – указал он на приоткрытую дверь, – на воздух. Помоги мне.
– Я бы помогла, но ты пообещай, что не будешь бросаться на меня, – ответила Олинн, перехватывая кочергу другой рукой. — И тебе не стоит ещё вставать. Ты вон какой… Еле живой…
– Я крепкий. Обещаю. Не трону, – сказал, как отрезал, и стал подниматься, опираясь рукой на стену. — А кочергу выбрось.
Олинн колебалась несколько мгновений, но монах повелительно махнул рукой и скомандовал:
– Ну что стоишь? Я же сказал, не съем тебя!
И она подчинилась. Правда, кочергу не отбросила, мало ли…
Хотела подать ему руку, но монах и сам справился. Вцепился пальцами в брёвна и поднялся, держась за стену. От слабости его шатало, и Олинн показалось, что сейчас он упадёт. Но упрямство в нём пересилило слабость.
Когда он выпрямился, Олинн только и подумала, какой же он огромный! Бьорн возвышался над ней, как гора, и сейчас она в полной мере смогла рассмотреть его могучее тело. Да она ему ростом по шею, даже до уха не достанет! Плед и оленьи шкуры упали на пол, и он остался стоять в одних только старых линялых штанах, и в таком виде внушал какой-то животный страх.
– Стань поближе, обопрусь об тебя, – он положил ей руку на плечо, и показалось, что его ладонь просто придавит её к полу.
И, как был босиком, так и пошёл, медленно, держась одной рукой за стену, другой за плечо Олинн. В дверях ему пришлось согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти под низенькой притолокой, и он охнул, хватаясь рукой за бок, за ту самую рану, которую Олинн так долго и упорно зашивала.
И если он сейчас упадёт, то в одиночку назад она его ни за что не дотащит!
Снаружи они остановились. Монах какое-то время стоял, словно принюхиваясь или прислушиваясь. Щурился от яркого солнца и крутил головой, осматриваясь.
– Ручей? — спросил он, ткнув пальцем в сторону груды камней, за которой, плавно перескакивая по камням, текла маленькая речушка.
– Да, – ответила Олинн, с тоской глянув на тропку, по которой уехал Торвальд.
От напряжения у неё похолодели пальцы, и где–то в груди острой ледышкой застыл комок страха.
– Идём, – монах чуть подался вперёд и, пошатываясь, направился к камням.
До ручья они доковыляли трижды останавливаясь и отдыхая. Монах морщился, хватался за стволы деревьев, сжимал пальцами плечо Олинн,
За камнями речушка делала изгиб, образуя небольшую заводь. Здесь сквозь воду проглядывало чистое галечное дно, и мягкий мох, покрытый редкими белыми звёздочками осенних ветренниц, устилал берег, словно бархатное одеяло. Монах тяжело прислонился к берёзе и, посмотрев на Олинн исподлобья, произнёс:
– Дальше я сам. Уйди.
– Ты что же, в воду полезешь? Она же холодная! Больному туда нельзя! У тебя же лихорадка! — удивлённо воскликнула Олинн. – Да ты утонешь, ты же вон какой слабый! А мне потом тебя тащить обратно!
Кажется, зря она это сказала…
– Ну, как знаешь, – монах окинул её странным взглядом с ног до головы и потянул завязки на штанах. — Потом не жалуйся.
– Э–э–э, а вообще-то, дело твоё. Хочешь тонуть — тони, – буркнула Олинн, почувствовав, как заливается краской, и поспешила прочь, за груду камней.
Вот ещё! Нашёл, чем пугать! Можно подумать, она голого мужчину не видела! Эка невидаль!
Она даже фыркнула то ли от досады, то ли от смущения, сама не поняла. Ей не в диковинку видеть голых мужчин – сколько вон раненых привозили с Перешейка! Но что-то в этом монахе, так не похожем на божьего человека, её смущало. Может, его огромный рост и сила, а может, этот взгляд, похожий на бездонную топь.
– Да ну тебя! — буркнула она и с досады даже шлёпнула ладонью по камню.
Нужно одежду принести этому ненормальному. Хорошо, что Торвальд всё-таки сжалился и отдал свою старую рубаху и штаны. А то с этого дикаря станется и голым тут ходить! Одно слово — медведь!
Она сходила в избушку, взяла свёрток и вернулась к камням. Потопталась, не зная, как дать о себе знать.
– Как тебя зовут? — услышала голос монаха сквозь странное фырканье.
Олинн осторожно выглянула из-за камня и увидела, что Бьорн сидит по пояс в воде. Он содрал с тела все её повязки и, зачесав пальцами назад мокрые волосы, смотрел в небо сквозь переплетение ольховых ветвей.
– Олинн, – ответила она, выходя из-за камня, — вот я тебе чистую одежду принесла. Я здесь оставлю, оденешься.
– Зачем спасла? — он повернул голову и посмотрел ей в глаза. — Зачем помогла?
При свете дня его лицо, не обрамлённое больше спутанными космами волос, выглядело моложе и…
Олинн не знала, как описать то, что она чувствует, глядя в его глаза. Тревогу и страх? Осторожность или настороженность? Исходящую от него опасность? Или всё вместе? Как будто идёшь по болоту, медленно наступая на мягкие кочки, и под покровом изумрудной зелени никогда заранее не знаешь, где тебя поджидает рымина или трясина. Наступишь, и ухнешь туда. И вот такая же прозрачная зелень, как глаза этого монаха, сомкнётся над тобой навсегда. И он опасен — похож на коварную топь, только она никак не поймёт этой опасности. Чувствует её кожей, а умом не понимает.