Рябиновый дождь
Шрифт:
— Домой, — не мог соврать Саулюс.
— К жене или еще к кому? — расспрашивала, словно старая знакомая или соседка.
— К жене, — объяснял как ребенок и почему-то подумал: «Но из-за нее и впрямь еще можно согрешить».
— И мой никак от юбки не оторвется, — сказала с какой-то только ей одной понятной болью. — Когда надо было в армию уходить, меня оставить побоялся, накурился чаю и пожелтел весь.
Человечек виновато улыбнулся и снова хотел улизнуть, но женщина схватила его за рукав:
— Поройся
— Сколько? — сразу же понял тот.
— Хватит красненькой, — решила она.
— Не надо. За что? — смутился Саулюс.
— За страх, — объяснила она, — ну, и за эти царапины.
И опять Саулюс не посмел ослушаться. Взял червонец, сложил пополам, сунул в карман и, нащупав Йонасовы папиросы, предложил закурить.
— Он только чайный лист сосет, — женщина строго оттолкнула руку Саулюса. — А мне вроде и не пристало…
Человечек сдернул с грядки телеги вожжи, хлестнул кнутом по земле и погнал лошадь:
— Но-оо, чтоб тебя!.. Нно-о, браток… — удалялся с огромным бревном, а его жена все не хотела расставаться с Саулюсом.
— Вот и отлично, что ты такой сговорчивый. Если опять будешь в наших краях — загляни, не побрезгуй… Наш хутор тут первый за лесом. И постель найдется, и голодным из-за стола не встанешь. Ну как? — Она немного раскраснелась, говорила с ним как с добрым знакомым, смотрела на него милыми, ласкающими душу глазами.
— Заеду, — Саулюс не мог ответить иначе, хотя чувствовал, что говорит против собственной воли. — Обязательно, — и, совсем не желая обидеть ее, посмотрел на уезжающего человечка.
Заметив это, женщина слегка рассердилась:
— Ты его боишься?
— Не-ет, — промычал Саулюс, глядя на безнадежно согбенную спину измученного мужичка и не понимая, чем этот неудачник так привлек его внимание. В первое мгновение ему показалось, что они где-то уже виделись, а затем возникла уверенность, что они непременно встретятся, и еще не раз… И от неясного, недоброго предчувствия дрожь прошла по телу.
— Не волнуйся, он теперь только с теплой грелкой спит, — она сказала ему это будто доктору, нисколько не стесняясь и не думая, что ее могут понять превратно. Потом сдвинула платок на плечи, еще раз согрела его открытым, любопытным взглядом, тяжко-тяжко вздохнула, окончательно снимая с лица смущение и следы застенчивого румянца.
Саулюс застыдился этой откровенности, испугался и хотел юркнуть в машину, но, сделав шаг, припал на больную ногу и, сморщившись, остановился.
— Я же говорила: пройдет испуг — появится боль, — не растерялась женщина и, обхватив его, подвела к машине. — Садись, — открыла дверцу и рывком стащила намокшую туфлю. Снять мокрый носок оказалось несколько труднее. — Ого! — удивилась, а Саулюс даже вспотел, глянув на грязную и неприятно пахнущую стопу.
— Я сам, — дернулся, не зная, куда девать глаза.
Но женщина не проявила брезгливости. Отошла в сторонку, намочила в канаве платок, выжала его на стопу, помыла и, вытирая, проговорила:
— Чего покраснел?.. Как будто мать никогда твои пеленки не стирала. Все вы такие: грязи боитесь, а в грязь лезете.
— Я в болоте ноги промочил, — стал оправдываться, словно перед матерью, ибо чувствовал, как с каждым прикосновением ее рук уходит злость, накопившаяся за день, и как от этого ему хочется быть очень хорошим и послушным.
— Не слепая, — одернула она вспыхнувшего Саулюса и предупредила: — Но мне твоя нога не нравится, — помяла, потискала пальцами лодыжку и добавила: — Хорошо, если только вывих. — Потом, словно опытный хирург, стиснула стопу, с поворотом дернула изо всех сил и вправила сустав. Саулюс подпрыгнул, сморщился от боли, и она упрекнула: — Ну и слаб же ты…
— Какой есть, — оскорбился парень и машинально облизнул сухие губы.
— А дорога-то дальняя?
— Дальняя.
— До Вильнюса?
— Да.
— Не доедешь.
— Мне лучше знать. — Саулюс взял себя в руки, встал, хромая, доплелся до багажника, вытащил сухие носки, переобулся и снова сунул распухшую стопу в размякшую, влажную туфлю. — Ну, докторка, всего доброго!
Она улыбнулась ему словно ребенку, изображающему сурового мужчину, и снисходительно спросила:
— А кого же ты пугаешь этой своей суровостью?
— Сказал: какой есть.
— Не такой, — она опять рассмеялась, — и путаешь только себя. Теперь и пугают-то с улыбочкой, обходительно.
— А мне кажется: если не умеют уважать, пускай хоть боятся.
— По-детски все это. Если ты не веришь в себя, значит, пестуешь в себе великий страх. Тебе бы судебным исполнителем поработать или в хорошие руки попасть.
— В какие еще руки? — вроде не понял Саулюс, но про себя уже протестовал: не ее дело подозревать и учить меня. Чего она пристала? Чего лезет, будто за профвзносами?
— А мои не хороши? — Она рассмеялась, рассматривая свои руки, но глаза ее не повеселели. Они так и остались грустными; с легким упреком, как на несмышленыша, смотрела она на Саулюса. — Я же не слепая: тебе женское тепло теперь как воздух требуется.
«Ведьма», — подумал Саулюс и даже попытался рассердиться.
— Ты своего папашу как-нибудь отогрей, — сказал и словно грязью плеснул, но после этих слов не посмел прямо взглянуть на нее, а тайком посматривать ему надоело. К тому же он вдруг почувствовал, как изнутри начинает медленно подниматься эта хорошо знакомая ему трепещущая волна, такая горячая и так же приятно заволакивающая разум, как и в то утро, полгода назад, когда он с Грасе на руках, не разуваясь, вошел в речку… «Но ее я не подниму», — подумал с досадой и застыдился.