Рябиновый дождь
Шрифт:
— Глупость, почему неудобно?
— Чтобы вы не сочли меня за карьериста.
— И снова глупость. Честное слово, я считал тебя более серьезным человеком. Ведь ты сам когда-то писал, что каждому человеку присуще стремление выразить силы, данные ему природой, то есть способности.
— Да, — старик задел самую чуткую его струну, — высказать себя и показать все, чем природа наградила человека, — правомерное, естественное, неизбежное стремление. В конце концов, это обязанность, даже квинтэссенция всех обязанностей. Всю жизнь человек обязан растить свое «я» и делать то, для
— Тогда почему не растишь, почему позволяешь этой моей девке гадить себе на голову?
— Не смешивайте науку с грязью.
— Ну и дурак. Тогда зачем нужна наука, эти твои идеи, если ты первый получил от них по зубам?
— Я не честолюбец.
— Нет, с тобой серьезно можно поговорить только на какой-нибудь научной конференции, а дома ты — нуль! — рассердился старик и хлопнул дверью.
Когда он ушел, Моцкус взял свой блокнот и в полном одиночестве без помех завершил спор на бумаге: «Желая понять, чем вызывается стремление к славе, и точно установить, таится ли в человеке ничтожный карьерист, или в нем говорит его законное право выразить себя, надо иметь в виду два условия. Во-первых, не только желание, побуждающее человека стремиться к определенному положению в обществе, но и его способности на самом деле занимать такое положение. Это — суть вопроса. И во-вторых, если человек носит в себе эти способности, то он не только имеет право стремиться к такому положению, но и обязан поступать соответственно».
Эти положения уже давно выросли в статью, которая вызвала целую волну дискуссий, но нисколько не помогла ему упорядочить свою личную жизнь. Викторас и Марина и дальше жили под одной крышей, а фактически были одиноки и несчастны. Но он уже не сердится за это ни на жену, ни на судьбу, так как чувствует, что упорядоченная жизнь никогда не вызвала бы столько досады и столько злости, требующей доказать, что Моцкус не таков, что он достоин не только протекций своего тестя, но и того положения, которое занимает в обществе. Весьма возможно, что существовал еще и третий путь, но тот, который пройден, в силу столкновения противоположностей их характеров оказался самым коротким.
«Так сказать, спасибо тебе, Марина, и за щи, и за одиночество, к которому ты меня безжалостно приговорила, а что было помимо этого — я все вложил в свои труды, и в них даже при всем моем желании для тебя не могло остаться места, — снова оправдал себя и сел к письменному столу. Набив трубку, задымил как паровоз, поднялся и начал ходить от одного пятна, оставленного когда-то висевшей картиной, к другому. — Неужели и правда в нашей совместной жизни не было ничего прекрасного или красочного? — спросил и сам ответил: — А как же! Только, видать, все, что было яркое и что осталось неиспачканным, я перенес в бумаги, в книги, лежащие на моем столе. Это очень нелегкая, но тоже кое-чего стоящая жизнь…» Моцкус гордится своей жизнью, но тут, среди этих блеклых пятен, вновь вырисовывается энергичное лицо тестя и обвиняет его: «Плохо, когда постель становится местом диспутов, но что с тобой, с таким редкостным оригиналом, сделаешь?»
Викторасу
— Наверно, я ученым стал, как другие становятся солдатами, только потому, что ни на что больше не годился…
Как и обычно, перекусив на скорую руку, Саулюс побежал на работу, помыл машину и несколько раз негромко просигналил под окнами Моцкуса.
— Поезжай, я пойду пешком! — с третьего этажа крикнул шеф.
Это было непохоже на Моцкуса, но Саулюс не стал волноваться. Уже не впервой целые дни у него уходили на шатание по коридорам, на поиски запчастей и полезных знакомств или на ремонт еще совсем новой, но с самого начала постоянно капризничающей машины. Устав за всю неделю больше от безделья, чем от работы, на сей раз Саулюс вернулся домой.
— Саулюкас, у нас гости. — Жена из осторожности встретила его в коридоре.
— И опять Игнас со своей вселенной?
— Нет, этого я не знаю. Странный какой-то, все озирается, все чего-то ищет, больной вроде…
— А чего ему надо?
— Молчит, тебя ждет. Говорит, важное дело.
Саулюс не спеша умылся, переоделся, мысленно представил себе все перекрестки, через которые проезжал сегодня, и, убедившись, что ничего такого не случилось, вошел в комнату.
За столом беспокойно сидел Стасис.
— Здравствуй, — встал, увидев Саулюса.
— Здравствуй, — пожал протянутую руку, а потом инстинктивно вытер пальцы о брюки. Когда исчезло отвращение, вызванное неприятными воспоминаниями, он осторожно попросил жену: — Ты нам что-нибудь приготовь, я голоден, как автоинспектор в дождливый день. А ты садись, раз уж приехал, — довольно грубо стал усаживать гостя, но Стасис не сел.
Он подошел к молодому хозяину и без всяких вступлений спросил:
— Куда вы ее подевали?
— Ты с ума сошел! — Саулюс оглянулся и еще тише спросил: — А как ты меня нашел?
— Ведь ты пронумерован, — тихо захихикал гость. — И вообще…
— Что вообще? — Он уже был готов все отрицать, отвергать, отказаться даже от своих мыслей, которые вызвала у него эта беспокойная и насыщенная приключениями ночь.
— Разве она не у тебя?
— Знаешь что, не забывайся, здесь не твой хутор, — словно ужаленный подскочил Саулюс.
— Побожись.
— Говорю тебе: как уехал от вас, так больше ни разу и не видел ее.
— И где она может быть? — Стасис вдруг обмяк, как невзошедший пирог, и, облизнув вспотевшую губу, спросил у себя: — Неужели она и правда?..
— Чего не знаю, того не знаю… Но будь и ты человеком: разве не видишь, что я не один?
— Когда вы с Моцкусом нас навещали, я тоже был не один. Только на чужие беды вам наплевать.
— О чем вы? — спросила вошедшая Грасе.
— Жену ищет, — кинулся объяснять Саулюс и ласково улыбнулся, но улыбка эта даже ему показалась слишком подозрительной.