Рябиновый дождь
Шрифт:
— Но, черт возьми, почему насильно, кто вас связал, чего вы не поделили?
— Был такой случай… И Моцкус свой хвост замочил. Народ жалоб понаписал, а всем делом Милюкас, теперешний автоинспектор, и жена Моцкуса заправляли.
— Но ты тут при чем?
— И я как потерпевший, как свидетель в эту кашу попал.
— Представляю, что ты на него накатал!
— Да не очень-то. Попытался было, но по просьбе Бируте все назад забрал.
— Не понимаю тебя, только чувствую, что эта порожденная страхом доброта ненастоящая, и когда ты липнешь с ней к человеку, считай, что ему уже конец, крышка.
—
— За один вечер?
— Ты ей своего начальника напомнил.
— В первый и в последний раз будь мужчиной и меня не впутывай, — предупредил Саулюс, — ведь и я не святой, могу и ошибиться.
— Я и не впутываю. Она из мести и не таких приводила. Каждую ночь. А про тебя она так сказала: «Живой Моцкус. Так и вижу его молодого за нашим столом…»
— Ну хватит. Я об этом ничего больше слышать не хочу. Да, а деньги зачем притащил?
— Думал, может быть, ты переубедишь его или иначе как-нибудь уймешь?.. Может быть, часть ему отдашь, если это потребуется?..
Саулюс вдруг остыл и протрезвел:
— А сколько здесь?
— Восемь тысяч.
— Всего-то? — Парень почувствовал, как его заливает горячая волна и по всему телу забегали мурашки. — Маловато, — сказал, а про себя непроизвольно подумал, что это капитал, можно машину, мебель купить.
— Больше у меня нет, — хмуро ответил гость.
— Сгинь! — наконец выкрикнул Саулюс и, ухватившись за стол, встал. — Уже светает, — еще раз скользнул взглядом по деньгам, до боли зажмурился и покачал головой. — Сгинь с глаз моих!
— Не сердись, ведь я как умел, так и защищался. Думал — горожанин, шофер, только жить начинаешь, думал — как-нибудь найдем общий язык, но, оказывается, и ты лучше меня.
Стасис вышел тихо, бочком, все кивая в сторону Саулюса и едва переставляя ноги. Саулюс пожалел Стасиса и даже подбросил его до автовокзала. Остановился у бензоколонки, чтобы заправиться, и вдруг испугался: «Гадина, да ведь он купить меня хотел!.. И если бы я польстился на его тысячи, этот подонок нашел бы мне работенку соответственно цене…»
Резко развернувшись, помчался к автовокзалу, обегал все площадки, но Стасиса не было.
— Твое счастье, — пригрозил полупустым машинам и, вконец расстроенный, на второй передаче добрался до дома.
Моцкус уже давно привык к своей двойственной жизни. Нет, двойственной ее не назовешь, потому что первая часть этой жизни, отданная науке и обществу, была в десятки раз больше второй, так называемой личной, которой у Виктораса, можно сказать, и не было. В последнее время его личные дела занимали столько времени, сколько требовали сон и еда.
Среди людей, на работе, в университете, где его любили, уважали, Викторас чувствовал, что он живет, а дома… Нет, дома в подлинном смысле этого слова, этой хваленной домоседами личной крепости у Моцкуса не было. Было мрачное обиталище, гостиница, запущенная, неухоженная и неприбранная, в которую он приходил выспаться или закрывался в ней для длительной, напоминающей добровольную каторгу работы, чтобы потом бодро появиться в обществе с новой статьей, книгой или новыми лекциями.
«Разве такой свинарник можно называть домом? — спрашивает он себя и отвечает: — Наверно, нельзя, потому что дом — это прежде всего люди, тот дух и климат, в котором они творят и живут, в котором совершенствуют и любят друг друга… Такого богатства у меня никогда не было и нет, но я собрал приличную библиотеку…» Не может нарадоваться на расставленные на полке собственные книги, возле которых в последнее время он все чаще останавливается, листает и улыбается, прочитав, как ему кажется, наиболее удачные места. Каждая острая и подчеркнутая мысль напоминает ему о долгих спорах с коллегами, о стычках с редакторами, с оппонентами… И он доволен такой жизнью!
«Прекрасно!»
Но после того ужасного случая с докторской диссертацией все незаконченные работы Викторас хранит в трех местах: дома, в институте и в своем огромном портфеле, с которым никогда не расстается. Даже поработав где-нибудь в деревне во время отпуска, он никогда не везет с собой все три экземпляра, а высылает по почте домой, на работу, последний же засовывает в свой потертый портфель из свиной кожи. И секретарша уже привыкла к этому, она уже не сердится на шефа за такую странность и после очередной его отлучки серьезно сообщает:
— Доктор, вам посылочка от доктора.
Моцкус с благодарностью улыбается ей и прикладывает палец к губам. Это их тайна, как и ее новое вязанье, запрятанное под телетайп.
И такой образ жизни имеет свои достоинства, убеждает себя Викторас, но убедить не может, так как чувствует, что зашел слишком далеко и что с удовольствием отказался бы от этого одиночества ради крохи человеческого тепла и чуткости.
Да что тут говорить!.. Несколько лет он вполне серьезно мечтал об одной перспективной, чуть поседевшей младшей научной сотруднице, помог ей защитить диссертацию и был немало удивлен, повстречав ее на улице с малышом на руках. Он не только удивился, но и обиделся, даже немного приревновал ее к мужу, но тут же, ругнув себя, громко рассмеялся:
— И когда ты успела?
— Долго ли это, доктор?.. Только вот девать некуда, садика нет.
И он принялся хлопотать насчет садика, а потом, ничего не добившись, признался:
— Это тебе, девочка, не докторская, из мертвых не воскресишь…
— Почему из мертвых? — удивилась она.
— Только потому, что я имел в виду тебя, а заговорил о себе…
Это тоже кое-какое тепло…
«Но разве в моей жизни не было ничего приятнее заседаний, признания, служебных дел, совещаний, бесед со студентами и поездок за границу? — спрашивает и не может ответить, так как ему не с чем сравнить. — Хотя на посторонний взгляд — это очень много. Страшно много», — мысль застопоривается, Моцкус чувствует, что для его собственного «я» эта беготня никакой пользы не приносит, хотя без нее теперь не умеют жить даже люди самого рационального склада ума.