Рябиновый дождь
Шрифт:
— Вы не мне помогать пришли, вам самому помощь нужна.
— Не понимаю. — Он покраснел до ушей.
— Смотрю на вас, и одно до меня не доходит: такой умный, такой большой и такой хороший… но, поверьте мне, нормальный человек не может не сердиться хотя бы на тех, кто заслуживает этой злости.
— Мне некогда. — Он не мог понять ее.
— Неправда, — не согласилась она, — и вы злитесь, только как-то странно. Что худого сделали вам эти звери и птицы? Почему вы хотите, чтобы было больно всем, если больно вам? Почему вы злитесь, когда все уже забыли о причине вашей злости? Еще вчера вы говорили: природа — это пластырь, лучший врачеватель души, а сегодня опять топчете, уничтожаете этот пластырь, совсем не думая, что завтра, чего доброго, снова придется накладывать его на рану. Ведь это самоуничтожение.
Отвечать ему было нечего.
— Почему вы злитесь на Стасиса, хотя надо злиться на меня?
— Откуда ты это взяла?
— Я же вижу: вы не можете спокойно пройти мимо меня, а Стасис вам мешает.
С такой обезоруживающей откровенностью он еще не сталкивался. Когда Бируте в первый раз сказала ему о том, что он — ее судьба, Викторас подумал, что ее слова продиктованы страхом или нервным перенапряжением, а сейчас он смутился и стал сопротивляться:
— Допустим, я влюбился в тебя… И что же из этого следует?
— Если вы любите меня, должны любить и его.
— Чушь.
— Почему?
— Потому что природа не переносит двойственности. Как говорится, третий лишний.
— Но «лишний» вы, так как вы принесли ему боль.
Ему стало интересно:
— А тебе?
— Я уже говорила, помните, когда вы стреляли в меня?
— Ты все еще веришь в эту чепуху?
— Верю.
— Ну, а Стасис?
— Это вас не касается. Он воспользовался вашей трусостью. И если мне от этого несладко, я могу винить только себя или судьбу.
— С ума сойти! — только и сказал Моцкус и, не дочистив картошку, ушел в лес. Но слова Бируте продолжали преследовать его. Он с ужасом чувствовал, что отчасти она права. Что было бы, если бы люди всегда говорили только то, что думают и что чувствуют?
С мыслями о Бируте он и ложился, и вставал. Кое-как закончив работу, ехал к ней, разговаривал, привозил ей книги и лекарства и каждый раз дивился оригинальности ее мышления. Беседы эти длились все дольше и дольше, пока Стасис не начал коситься.
— Товарищ Моцкус, меня в армию забирают, — однажды сказал он.
— В вашем возрасте?
— Я вовремя не отслужил, а теперь всех под метелочку подбирают, в годы войны ведь женщины мало рожали…
— А чем я могу помочь тебе?
— Я подумал, может, поговорили бы где надо… Вы же всех знаете. Может, бумажку какую… Справку…
— В армии надо каждому послужить, а если я позвоню, тебя еще быстрее заберут, — сказал он искренне, совсем не почувствовав подозрительности ситуации, в которой они все оказались, а Стасис как-то странно рассмеялся и, тяжело вздохнув, решился:
— Наверно, вы уже так и сделали.
— Что ты говоришь?! — Викторас очень редко попадал в глупое положение. — Я же от души.
— Вы из-за Бируте.
— Неправда! Я всегда считал, что мужчина должен уметь воевать. С такими мыслями я весь фронт прошел. — Последние слова прозвучали еще глупее.
— Тогда было совсем другое.
«А ведь он прав, черт побери!» Испугавшись своих мыслей, своей лживости, Моцкус чуть было не признался, что Бируте ему нравится, однако спохватился и поехал совсем уж не в ту степь:
— Ты не думай, я ничего плохого… С твоей Бируте довольно интересно, но совсем с другой, с интеллектуальной стороны…
Он и не подозревал, что его слова приводят Стасиса в отчаяние, но в это время появилась приехавшая Марина. Она была нежнее шелка. Привезла Бируте подарки, а мужчинам — шотландского виски. Выпив, Моцкус стал смелее. Улучив момент, он вошел к Бируте на кухню и сказал:
— Ну, нареченная, пришла пора проститься.
Бируте пронзила его взглядом и вытерла губы. Не руки, не лицо, а приподняла передник и провела по губам… Он не удержался и крепко поцеловал ее.
— Спасибо тебе, — вырвалось у Моцкуса.
— За что? — удивилась она.
— Ни за что. С тобой как-то приятно разговаривать. Ты как живительный пластырь, бальзам. Пообщавшись с тобой, даже моя жена стала лучше.
— А что ей, бедняжке, делать? — ничуть не удивилась Бируте. — Ведь она, кроме своей доброты, ничего больше дать вам уже не может.
Ведьма, подумал Моцкус, или прорицательница. Но глаза Бируте, ее поведение, ее одухотворенное лицо говорили совсем другое. «Ну, зачем так жестоко? — хотел он сказать. — Тебе это не идет. — Он смотрел на нее и чувствовал, как сохнут губы. — Нет, это не жестокость, — решил про себя. — Это чистая правда, она — дитя природы и ничего не может скрыть». Он стоял, не зная, что делать, но, расслышав шаги жены, еще раз подошел к Бируте и галантно поцеловал руку:
— Спасибо за все.
Когда они ехали домой, Марина спросила:
— Ты бы мог поменять меня на нее?
— Мог бы, — искренне ответил он.
— Чем она лучше? — полюбопытствовала жена.
— Она не лжет, не ревнует, не притворяется жутко благородной и светской дамой, словом, она красивая и простая, как этот лес, вырастивший ее.
— Браво, ты делаешь успехи.
— Почему? — удивился он.
— Ты никогда не говорил о женщинах так возвышенно.
— Во-первых, потому, что их ты сама подбирала для меня, а во-вторых, она этого стоит.
Марина прильнула к нему, твердо сжала руку и прошептала:
— Но я лучше…
После того дня события как бы остановились на месте. Одно дело подгоняло другое, болели зубы, в ресторанах было жарко и душно, и только под осень, когда Марина уехала в Сочи на свой привычный «бархатный» сезон, в дверь постучалась Бируте. Она выглядела уставшей, бледной, платок был сдвинут на плечи. Еще не сняв пальто, она стянула платок и стала вытирать им лицо.