Рябиновый дождь
Шрифт:
— А как моя жена?
— Для меня она останется такой же, как была, может, даже лучше.
— А я?
— Мне трудно сказать, но если откровенно — лучше бы я не приезжала к вам.
— Почему? — немного оскорбился Моцкус.
— Вы были для меня богом, человеком моей мечты, а теперь только мужчина, который думает, что скажет своей жене, когда та вернется с курортов.
— Это по-человечески, но раз уж откровенно, то откровенно, — загорелся Моцкус. — О своей жене я не могу сказать ни одного плохого слова. Она человек своеобразный. Она стесняется своей доброты, своего великодушия, потому ненавидит это и в других людях. Ей нужен обиженный и несчастный, о котором она могла бы постоянно заботиться, ради которого могла бы жертвовать собой, не задумываясь, ни зачем это нужно, ни что из этого получится. Только рядом с таким она может расцвести. Ей нужен Стасис, потому что она — миссионерка по природе плюс фанатичка, рабыня своих капризов. Я говорю: капризов, так как твердых убеждений у нее никогда не было и нет, поэтому она очень много говорит, болтает, пока, наконец, не заведется, не убедит себя в чем-нибудь, и тогда уж держись…
— Так в статьях пишут, но и то не о людях, — удивилась она. — Я немножко боюсь вас.
Моцкус проводил ее до вокзала, но в последнюю минуту передумал, вызвал по телефону Йонаса и приказал отвезти Бируте домой.
— Смотри, головой за нее отвечаешь, — почему-то сказал ему.
Эти несколько дней, ожидая возвращения шефа, Саулюс ничего не делал, только жалел, что не ушел с работы, и рылся в памяти, словно в мусорном ящике. Сопоставлял факты, подгонял их к заранее принятому решению. Он оправдывал только Стасиса, а к Моцкусу был строг и безжалостен. Даже когда жена попыталась заступиться за шефа, он иронически улыбнулся ей и сказал:
— Малышка, ты ничего не знаешь и, будь добра, не вмешивайся в чужие дела.
— Я ничего не хочу знать, — защищалась жена. — Этот человек мне просто противен. Не понимаю, как ты мог просидеть с ним до самого утра?
— Мое первое впечатление было точно таким, как твое, — говорил он голосом умудренного человека, — но, когда я во всем разобрался, стал думать по-другому. Зло часто облачается в красивую, но обманчивую форму, поэтому я ради правды могу сцепиться и с богом, и с чертом.
— Я не понимаю тебя, — ее глаза бегали. — Ты говоришь чужие слова. Наслушаешься, наберешься от ученых и начинаешь повторять как попугай. Мне наплевать, что говорят эти завистливые мудрецы. От этого человека так и разит бедой.
— Оригинально! — Он сосредоточенно ходил по комнате. — И по-научному. Значит, у беды есть свой запах?
— Есть! — Жена даже покраснела. — Да еще какой, только не мельтеши перед глазами, будто апостол. Ты мне уже надоел. Когда хоронили маму, люди, собравшиеся на похороны, притиснули меня к гробу, прямо к лицу матери. Мне наступали на ноги, меня толкали локтями. Тогда я страшно испугалась и почувствовала, чем пахнет беда. Это запах увядающих трав, погасших свечей, сырой земли и умершего человека. Это запах воздуха, выдыхаемого пришедшими на похороны стариками… Разговаривая с ним, я опять почувствовала все это.
— А дальше что? — Горячность жены заставляла Саулюса сопротивляться.
— А его рука, боже ты мой!.. Как три раза варенная и совсем развалившаяся клецка!
— Теперь все?
— Нет, не все. Только вспомни, как он смотрит на человека! Мне казалось, что он раздевает меня и ищет вшей в каждом шве моего платья.
— Вот давай-ка подведем итог. — Он говорил повышенным тоном, торжественно, как когда-то на комсомольских собраниях. — За запах беды, за дряблую ладонь и искание в чужих швах — приговорить Стасиса Жолинаса к вечной каторге с высылкой его из Литвы в темную каморку или с повторным отравлением крысиным ядом!
— Чего ты кривляешься? Что случилось? С тобой невозможно разговаривать!
— А куда денем все то, что он позавчера нам рассказал?
— Я ничего не знаю.
— Знаешь, — он повысил голос, — не выкручивайся! Я всю ночь чувствовал, что ты подслушиваешь за дверью. И едва он ушел, сразу шмыгнула в кровать. Или не так?
Жена залилась краской и отвела взгляд в сторону. Она хотела крикнуть: «А может, ты вздумал заработать эти восемь тысяч?..» — но, собравшись с силами, сдержалась.
— Видишь ли, меня трудно обмануть. Во-первых, когда я приехал домой, ты еще не спала. Во-вторых, ты меня ни о чем больше не расспрашивала, хотя вначале я рассердился, что ты подозреваешь меня в измене. В-третьих, разреши расцеловать тебя за это.
Они равнодушно обнялись, будто несчастье чужих людей все еще стояло рядом и наблюдало за ними подозрительным и осуждающим взглядом.
— Но как жутко, Саулюкас, неужели еще есть такие люди? — Грасе полагалась на свою интуицию больше, чем на любые доказательства, поэтому снова попыталась вернуться к разговору.
— Как видишь, — не сдавался Саулюс. — Но теперь Жолинас мне нисколько не страшен. Защищался человечек от беды как умел. Собой рисковал. Но как оправдать Моцкуса? Академик, интеллигентный человек, на целую голову выше этого сорвавшегося с креста Иисусика…
— Он Иуда, не Иисус. Кроме того, и Моцкус не застрахован от ошибок, потому что перед любовью все равны. Чует мое сердце: твой шеф — хороший человек, слишком хороший, вот ты и не веришь в него. Ты по маминому ремню соскучился.
— Ты права: слишком хороший.
— Разве за это надо осуждать?
— Нет, но все равно подозрительно.
— Тогда почему ты добрых боишься больше, чем плохих?
— А если они маскируются? Притворяются?.. И еще неизвестно, как поступил бы Моцкус, окажись он на месте Стасиса.
— Послушай, ведь так думают полицейский, старая дева или больной; все плохи, один я хороший.
— Спасибо, теперь я един в трех лицах.
— Дурак ты надутый. Уж крысиный яд Моцкус ни при каких обстоятельствах не стал бы глотать. Он скорее бы вверх ногами все перевернул, но в открытую, как положено такому человеку. Ты не понимаешь, как не хватает таких людей, рыцарей, которые за оскорбление женщины или за нарушение данного слова могли бы сразиться на дуэли, которые за свои идеалы не раздумывая пошли бы на виселицу. А ты, еще ничего не совершив, уже подозреваешь человека, и только потому, что он лучше тебя. Ведь это страшно. Ты даже не стараешься быть достойным внимания Моцкуса, ты только пользуешься его щедростью и ворчишь.
— Малышка, неужели ты совсем ослепла? Моцкус в лучшем случае только организует костер и желающих взойти на него найдет, но сам?.. Боже упаси!..
— Ты свинья, я ненавижу тебя! — Больше аргументов у Грасе не было, и она рассердилась.
— Только не злись, — предупредил муж.
— За такие речи я глаза тебе выцарапаю! Если ты и дальше будешь изображать такого непогрешимого, я уйду от тебя! — Это была последняя попытка победить, и они, надувшись, стали стелить себе каждый отдельно.