Рядовой для Афганистана

Елизарэ Александр

Мы переглянулись и в разнобой стали спрашивать у дембелей про Афганистан.

Оказалось, что они здесь на учебной точке почти год. Этот городок лишь точка, максимально приближенная к диверсионному лагерю в горах, чтобы солдаты привыкали сразу к горной обстановке, никаких излишеств. Сержанты-доходяги принимают молодых, следят за городком, в общем, ждут увольнения в запас. Еще мы узнали, что за Афган им вручили по медали «За боевые заслуги», и что роты, где они служили, наполовину полегли в боях с басмачами где-то в окрестностях Джелалабада и Панджшерского ущелья²³.

Я подобрал себе более-менее живой без

дырок матрац, получил у сержантов серые простыни, за минуту упал в кровать и отрубился. Может тело мое спало, но мозг судорожно размышлял: «Неужели это правда, что роты, где служили эти сержанты, наполовину уничтожены? Врут, наверное, вояки? Точно врут, не может этого быть! Ну, пусть не наполовину, пусть поменьше». Я закрылся одеялом с головой.

Сержанты снова включили свой транзистор. Я приоткрыл одеяло и стал слушать. Эдита Пьеха как-то жалобно пела.

«Свэтит незнакомая звезда,

Снова мы оторваны от дома,

Снова между нами города,

Звездные огни аэродро-ма.

Надо только выучиться ждать,

Надо быть спокойным и упрямым,

Чтоб порой от жизни по-лу-чать,

Радости скупые телегра-а-мы!

Надежда, мой компас земной,

А удача – награда за сме-елость,

А песни довольно одной,

Чтоб только о доме в ней пе-е-лось…»

Все мое существо сжалось, сердце колотилось не в такт и как-то жалобно. Я вспомнил отца и маму, заснеженный аэродром какого-то маленького городка, куда мы с мамой прилетели к внезапно заболевшему отцу. Батя тогда работал там вторым тренером местной хоккейной команды и сильно простыл на одной из тренировок. Мама отпаивала его куриным бульоном и чаем с малиной. Она бранила отца, что тот неисправимый романтик-хоккеист и даже дурак, готовый работать за гроши, лишь бы это был хоккей. Отец кашлял и соглашался. Мы забрали папку домой. Мама была довольна, а я счастлив. Городок провожал нас страшным морозом и пургой, кажется, это был Череповец. Старый красный трамвай, похожий на черепаху, сошел с рельс и стоял, заметаемый снегом. Почему-то этот трамвай мне врезался в память об этом городке.

Я вырос и стал еще большим дураком, чем мой отец. Завтра, нет уже сегодня, я полечу в далекую и опасную страну, где бандиты и басмачи русским солдатам отрезают головы и вспарывают животы, где молодые пацаны за год становятся высохшими стариками, переболевшими тифом, малярией и желтухой. В страну, где я буду простым солдатом, который, в общем-то, расходный материал, просто ветошь и дерьмо. Мясо для войны. Нет, я все равно полечу туда, я не допущу, чтобы меня заменил пугливый деревенский паренек, я справлюсь! А разве у меня есть выбор? От судьбы не сбежать. Бабушка была права. До встречи, Афганистан!

Немного поворочавшись, я тревожно уснул. Чистейший горный воздух и пение цикад, сделали свое дело. Приснился мне пыльный Афганистан, наш самолет все садился и снова садился в пустыню. После приземления нам раздали винтовки. Почему винтовки? И по горстке патронов. Мы бежали сквозь ветер и пыль. Я никак не мог представить себе врага – образ душмана²⁴ не желал вырисовываться в моем подсознании. Душманов я так и не увидел, только ветер и песок… Под утро мне приснилась моя медсестра из Каунасского батальона, она была в майке-тельняшке, из которой то и дело выпрыгивали непослушные маленькие груди с розовыми почти острыми сосками и в прозрачных трусиках с кружевами, сквозь розовый шелк которых угадывался заросший нежной растительностью упругий девичий лобок. Она смотрела на меня и была совсем рядом, я видел ее розовый ротик, карие глаза и пышные длинные волосы, падающие почти до пояса. Она была счастлива со мной, а я с ней. Мы просто смотрели друг на друга не прикасаясь… но на самом интересном эпизоде меня растолкал Витек Кинжибалов, мой друг по нашему несчастью, или счастью: «Подъем, великий мастурбатор ВДВ, самолета заждалась, однако, ха!»

Утром после завтрака пронесся слушок, что солдатик, которого вчера откачивали после марша, помер от разрыва сердца в больнице Ферганы, а вернее еще раньше, в «УАЗике» «бешеного» полковника. Этот слух в солдатской среде распространили вездесущие прапорщики. Двое из них написали рапорта и отказались лететь в Афганистан. Я их не виню, это их дело. У каждого своя причина, чтобы не лететь на войну. Мы поверили и молча почтили пацана, так и не долетевшего до своего Афгана. Горько, а может судьба оберегла его и не позволила пересечь эту грань, где его ждала бы еще более страшная участь? Кто его знает? Я первый раз озлобился на старшего офицера, на того полковника, который погнал нас по Ферганской долине в сорокаградусном пекле. Солдат умер. Полковник не виноват. Никто не виноват. Русский солдат погиб, так и не долетев до своей войны, оступился, упал в верблюжью колючку и уснул. Может он просто хотел пить? Почему солдатам не дали воды…

В маленькое окно железного клуба, я увидел как солнце садится за горы. Первый день в Афгане догорал. В клубе нас примерно двести молодых солдат. Об этом доложил огромный майор тому самому полковнику, который жал мне руку на аэродроме. Полковник требовал точно уточнить количество новобранцев, цифра двести ему явно не нравилась, от этого у него дергалась щека. После поголовного пересчета нас оказалось сто девяносто семь, не считая десятка офицеров и нескольких прапорщиков.

Если нас из Гайжюная летело двести пятьдесят, значит, в Фергане остались полсотни десантников, наверное, они прилетят завтра.

Потом я узнал, что в Кабул они не полетели, а на Ан–12 их прямиком забросили в город Баграм. Баграм – это слово, от которого мне становилось жутко, от этого набора букв веяло холодом и дикостью. Я не хотел в Баграм. И мечтал лишь об одном – остаться здесь, в десантной дивизии, на краю Кабула. Туда улетел Жека Бутаков – добрый уральский парень. Он тоже не хотел в Баграм, но «приказ» этого не знал.

За каких-то пару часов я привык к военному аэродрому, к десантному городку, к этому пыльному воздуху и жаркому солнцу; к комдиву, с огромными лапами тигра и улыбкой Джоконды.

Леонардо да Винчи, Ван Гог, Пикассо, папкины книги, холсты, мольберт, как вы далеки от меня. Я осмелился растянуть пространство на тысячи световых лет, не спросив никого, я захотел проверить себя на прочность. Я не ожидал, честно не ожидал, что игра моя зайдет так далеко. Ну что же, главное теперь спокойствие и хладнокровие. Я вернусь, я обязан вернуться и нарисовать все, что предначертано свыше! «Вы слышите, живые вещи мастерской художника, я вернусь!»

В уютном кинозале мы уснули и спали не меньше получаса, пока клуб не наполнился множеством офицеров из всевозможных полков, батальонов, отдельных рот непонятного пока нам назначения.