Рыба, кровь, кости
Шрифт:
— Мисс Флитвуд! Какое счастье наконец-то вас видеть!
— Вы ждали меня?
— Ну конечно, конечно! Ведь это дом Флитвудов.
— Ах, да. Вы же не хотели сказать…
— Пожалуйста, сюда. Наконец-то вы увидите, как хорошо я сохранил все для вас. — Старик явно заблуждался, но противоречить ему не было смысла.
Воздух внутри был густой и сладкий, словно тропический лес заключили в стеклянные стены, пальмы над нами пробивались сквозь металлическую сетку крыши, как жирафы в кустарнике, а над головой порхали яркие длиннохвостые попугаи, для которых наполнили водой две огромные
— Я был здесь всю жизнь, с детства, — гордо произнес сторож. — С тысяча девятьсот восьмого года, когда я впервые приехал сюда с дядей.
— Расскажите мне об этом месте — Стеклянном дворце, как его назвал тот юноша.
— Об этом месте? В этом месте мистер Флитвуд проводил все свои эксперименты.
— Кто здесь работал?
Он лукаво улыбнулся.
— Вы знаете.
Я решила ничего на это не отвечать.
— Сохранились ли какие-нибудь записи?
— Старые записи потеряны или все съедены белыми муравьями, уже давно. Или они у этой новой компании, которая тут появилась.
— ЮНИСЕНС?
— Ха. — Мягкое индийское выражение подтверждения, слово, похожее на короткий язвительный смешок. — У этой дурацкой шпемс-бремс-сенс компании, ха.
— У вас тут много посетителей?
— Никто сюда не ходит. Уже много лет. — Это, впрочем, кажется, не сильно расстраивало его, этого тепличного Рипа ван Винкля. — Но мы всегда держали все для вас наготове.
— Боюсь, вы приняли меня за…
— Он, впрочем, приходил. Тот, другой.
— Какой другой?
Я вдруг заволновалась. Джек?
Мой юный гид уже давно ушел, но старик понизил голос, будто нас могли услышать.
— Вы знаете. — Он загадочно и проницательно смотрел на меня. — Искал вас. Но только один раз, так сказал мой дядя. Так давно. — Он коснулся меня своими иссохшими, костлявыми пальцами, словно по моей руке скользнула веточка, с которой опали все листья. — Тот, кого вы любили.
Спятил, подумала я, прокладывая сквозь джунгли обратный путь к двери, беспокоясь, как бы этот старик, встретивший меня с такой радостью, не открыл мне больше, чем я хотела увидеть, не оказался большой коричневой змеей, исподтишка пожирающей попугаев.
Извилистая дорожка, тянувшаяся от теплицы, когда-то, наверно, проходила сквозь остатки бордюра из цветов, теперь поглощенного грабительскими набегами сорняков; они цеплялись за мою одежду, как безумные намеки того старика. Я надеялась найти рисунок того заброшенного сада с папиной фотографии, «сада Джека», но везде царили хаос и запустение. Я обрадовалась, когда наконец достигла неровного края поляны, на которой стоял дом Флитвудов, а потом увидела Ника, ожидавшего меня на скамье, опоясывавшей большое дерево у реки.
— Где тебя носило? — спросил он.
— Извини, я немного увлеклась исследованиями. Что такое, Ник? Ты как будто встревожен. Это из-за Джека?
Мои слова, казалось, застали его врасплох.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты говорил, что собираешься позвонить
— А, я думал, ты про… Нет, я не говорил с Джеком. Линия по-прежнему не работает.
— Ты думал, я про что?
Он потряс головой.
— Я тебе потом скажу.
6
В тот вечер за ужином Ник был раздражителен и обеспокоен, и то, что мы делили стол с группой моих соотечественников-американцев, явно не улучшило его настроение. Это были люди того сорта, рядом с которыми мне хотелось заговорить с сильным китайским или русским акцентом. Они без конца обсуждали ужасы Калькутты, нищету, попрошаек, грязь и что «кто-то должен че-то сделать». Кто? — чуть не спросила я. Может, дядя Сэм, который так хорошо постарался в Лос-Анджелесе и Детройте? После того как они ушли, я быстро сказала Нику:
— Слушай, надеюсь, ты не думаешь…
— Что? Что не думаю?
Слыша боль в его голосе, я хотела сказать ему, как сильно мне нравятся он и его город, нравятся за все то, в чем они не походили на меня и на то, к чему привыкла я. Именно отличия Индии так привлекали меня, эта способность Ника быть уверенным и чувственным в той мягкой манере, какую я встречала у немногих американцев и англичан. Что-то такое, что даже американцы не могут выложить при всем народе. Я испытывала к нему эту ужасную, безнадежную нежность, и лучшее, что я могла сделать, это спросить:
— Ты когда-нибудь тоскуешь в Лондоне по Калькутте?
— Тоскуешь? — переспросил он, словно я попросила его показать регистрацию в британском паспорте. — Я могу тосковать по какому-нибудь месту, но необязательно по этому.
Город, где он имел две руки, подумала я, бросая быстрый взгляд на его протез и тут же отводя глаза.
— Мне жаль, что так вышло с этими людьми. Все, что они говорили, было… вздором…
— На самом деле я разделяю чувства наших удалившихся друзей касательно нищеты и коррупции среди индусов. — На его лице застыла недобрая улыбка. — Индусов, которые и в сравнение не идут с американцами, со всеми их соединенными историями о прекрасном далеке. Американцами, которые спустя шесть месяцев после получения грин-карты уже готовы вступить в ряды этой безупречно чистой цепочки мотелей, Америки Инкорпорейтед, акционерного общества «Америка», где вся еда — это «Макдональдс», а все культуры упакованы в крохотный «Диснейленд».
Я открыла рот и снова закрыла, успокаивая себя, что он все еще говорил с теми, другими, которые ушли.
— И потом все эти американцы тянутся к знаменитому, оригинальному, необычному, — продолжал он. — И что случается, когда они находят необычное? Они наклеивают на него этикетку, пускают в продажу, нарезают на маленькие порции и превращают в надписи на футболках. Создают логотип. Даже их имена — ты когда-нибудь замечала, как много американцев носят имена вроде Брэд Браун-младший или Даррен Смит Второй? Даже свои имена они превращают в сеть магазинов. В их роду еще и перерождений столько нет, сколько у нас, а уже уверены, что все их ранние воплощения несут в себе что-то героическое, что достойно храниться в веках.