Рыба - любовь
Шрифт:
Я лежал под навесом из листьев, в зеленоватой тени, вокруг меня царил страшный гвалт и клубился дым. Голоса смолкли. Индейцы пристально смотрели на меня, потом подошли. У всех у них торчали вперед челюсти, на шее болтались ожерелья, на бедрах красные повязки, а прически — как у Мирей Матье. Пестро раскрашенный старичок на непонятном языке что-то проговорил мне.
— Это шаман, — раздался голос Беатрисы. — Колдун.
Я осторожно повернул голову и увидел ее сидящей на корточках у моего гамака: в набедренной повязке, с голой грудью. Всю раскрашенную. Я открыл было рот, но тут снова заговорил старик, дотрагиваясь до своего живота.
— Что они со мной сделали? —
Мне казалось, что я — не я: в груди — пустота, голова раздута, бок свело.
— Теперь ты должен встать, чтобы кровь начала циркулировать.
Беатриса позвала индейцев, которые подхватили меня под мышки, подняли и поволокли, заставив передвигать ногами. Я проковылял мимо стайки молчаливых женщин — в носу, в уголках рта, на подбородке у них торчали стебельки, будто усы у кошек.
— Эти стебельки символизируют у яномами плодовитость, — объяснила мне Беатриса, — они не снимают их никогда, с ними едят, спят, целуются.
Я начал кое-что вспоминать, но как-то отстраненно, словно помимо воли. Ребятишки натягивали маленькие луки, и малюсенькие стрелы вонзались в мои брючины. Мы находились в огромном шатре, который держался на пальмах и стволах деревьев, связанных лианами и вкопанных в сероватую землю. На стенах висели гамаки. Дымились костры, вокруг них сидели старики и пели.
От Беатрисы я узнал, что здесь тоже никто не знает ее отца, и поначалу индейцы встретили нас не слишком дружелюбно, но после того, как сэр Брюс подарил им топоры и мачете, сменили гнев на милость. И даже раскрасили ее в знак того, что она здесь желанная гостья. Мы здесь уже два дня, и англичане отправились на охоту с индейцами, надеясь заодно отснять оставшуюся пленку.
— Есть хочешь? — спросила Беатриса.
Я тут же понял, что умираю с голоду. Она усадила меня перед грудой углей, к нам подошли старики от костров, равнодушно волоча за собой ветки. Последний из них бросил в золу гроздь бананов. Тем временем Беатриса дала мне что-то вроде жареной сосиски, и я с жадностью набросился на нее. Сосиска оказалась жестковатой и безвкусной, но съедобной, и я глотал кусок за куском. И только покончив с ней, я понял, что съел змею. Желудок сразу возмутился, но было поздно, дело сделано, и мне все еще хотелось есть. Мне изжарили еще одну змею, я съел ее целый метр, потом закусил тремя бананами в золе, и постепенно в голове моей прояснилось.
— Не налегай так на еду, — посоветовала Беатриса. — С ней тут проблемы. Индейцы промолчат, но ты съел свой рацион на три дня вперед.
Затылок у меня отяжелел, но моя реакция оказалась неожиданно бурной. Я крикнул ей: пусть заранее считает калории, если ей нечем заняться, а раз я такая обуза, довести меня снова до комы раз плюнуть, особенно с помощью кинофила-коновала, — короче, мне все ясно! Я швырнул остатки змеи в огонь, и старики-индейцы тут же ушли со своими ветками. Конечно, толку от меня теперь, как от козла молока: когда были продукты, я их таскал на своем горбе, но продуктов больше нет. Так лучше мне совсем сдохнуть, тогда ей не придется делиться со мной бесценной едой и пичкать меня шаманскими снадобьями! И потом, с какой стати она демонстрирует всем свою голую грудь? Хочет, чтобы ее изнасиловали? На меня пусть не рассчитывает. Мне все обрыдло! Да, да, да! Где мой вертолет? Хочу в нормальную больницу, а главное — покоя! ПОКОЯ! Ясно тебе?
Беатриса внезапно выпрямилась и сказала мне всего несколько слов, но лучше бы она их не говорила, они были совершенно лишними:
— Ты так и будешь портить мне жизнь?!
Рука моя стремительно рванулась вперед, голова Беатрисы описала круг. Беатриса полетела прямо на калебасы, встала с затуманенным взором. Подбежали индианки, окружили нас, замахали руками, изображая драку. Ко мне, хромая, подошел шаман и повел меня за собой. Беатриса, не взглянув в мою сторону, встала на колени возле индианки, которая толкла зерна. Шаман уложил меня в гамак, расстегнул рубашку, освободил мне плечи, выплюнул табак, Потом склонился к моей шее. Я оттолкнул его. Он затряс головой, звеня амулетами, и опять взялся за свое, ну, я махнул рукой: пусть делает что хочет. Он укусил меня в правое плечо и стал отсасывать кровь. Боли я не чувствовал, лишь слышал чмоканье, и было в этом что-то необратимое и заунывное. Потом он выпрямился, сплюнул и положил мне на ранку какие-то травы, которые сушились у него возле костра.
Эту процедуру он повторял каждый день. Всякий раз мне казалось, что он словно избавляет меня от чувства отвращения и подавленности, которые вызывали у меня здешний климат, комары, лекарства, сон. Остальное лечение заключалось в ворожбе, окуривании меня дымом от сырых дров и в принятии необычных поз: то я сидел, выпрямив спину, поджав под себя одну ногу и высунув язык, то стоял на коленях, заведя руки назад, выпятив задницу и напрягая шею. Но все это давало мне лишь временную передышку, эффект от отсасывания крови быстро проходил, и я опять без сил валялся в моем многострадальном гамаке. Англичане тоже наносили мне визиты, обращались ко мне на языке оригинала, от которого пухла моя голова, похлопывали по плечу. Новостей от ассистента режиссера не было, вертолет не появлялся. Священник приходил каждый день после обеда и предлагал собороваться.
— Ни за что!
— Уверяю вас, от этого еще никто не умирал!
Он все приставал ко мне, а я продолжал сопротивляться, и на это уходили все мои силы.
Беатриса больше ко мне не подходила. Но однажды днем меня посетил мальчуган, на животе у него было написано: ЛЕЖАТЬ ВРЕДНО. У мальчишки была калебаса с цветными толчеными зернами, он протянул ее мне и подставил спину. Я обмакнул палец и написал: ОТВЯЖИСЬ. Мальчуган молча удалился. Чуть позже она прислала мне еще одного бутуза с надписью: ФИЛИПП Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Я развернул его и отправил обратно, написав между лопаток короткое: Нет.
На следующий день я крутил головой во все стороны и искал послания на всех проходящих мимо ребятишках. Все они были разукрашены: кто в полоску, кто в квадратиках, и даже натюрмортами и картинами заката. Один младенец, который сосал материнскую грудь, был весь в крестиках и ноликах, но посланий мне больше не было.
Беатриса меня не замечала, разукрашивала ребятню и жила жизнью индианок. Я перестал на нее злиться, просто жалел, что попал в такую переделку, и даже чувствовал к Беатрисе нежность, что вполне могло быть следствием малярии. Кроме шамана, никто из яномами больше мной не интересовался, индейцы были полностью заняты съемочной группой, которая изрядно их веселила. Не имея возможности полить меня елеем, миссионер потчевал меня приключениями англичан на охоте. Несмотря на все свое элегантное снаряжение, они каждый день возвращались ни с чем и приводили индейцев в восторг, и те пытались учить их уму-разуму. Открывали футляры камер, сооружали ловушки из пленки, метали в деревья микрофоны, потом подбирали их и разглядывали с задумчивым видом. Англичане потеряли покой и спали на катушках с пленкой.
Вечером все племя собиралось в кружок, и мужчины нюхали какой-то прокаленный на костре и весьма эффективный порошок. Они тут же начинали кататься по земле, размахивать руками, выть, носиться по шабано и налетали друг на друга, как на автородео. Однажды ночью в самый разгар нарко-вечеринки умер один из стариков, из тех, что постоянно сидели вокруг костра. Его тут же сожгли и пеплом заправили банановый суп. После чего семья покойника выставила этот суп как угощение. Все поели супа с покойником, тем временем воины кружили вокруг деревни и воплями отгоняли духов.