Рыба - любовь

ван Ковелер Дидье

Улица Абревуар — картинка прошлого, что затерялась среди стен, обвитых плющом, и низких домишек. Под номером 6–6 розовый домик с голубыми ставнями. Из-за ограды свешиваются ветки деревьев, а в простенке между двумя окнами растет кипарис. На улице никого, и ощущение такое, что заехал в богом забытый уголок, в безвременье. Дымок, что шел из труб, отдавал горечью виноградной лозы. Один за другим зажигались фонари.

Я прислонил велик к столбу и постоял у калитки. Кто там меня встретит? Мать семейства? Сирота? Семейная пара? На

стене табличка с надписью: «ВАРТ-ШУЛЕР» И что? Да что угодно! Может быть, двойная фамилия, а может, два съемщика делят дом. Но я был уверен, что она одинокая, я сразу это почувствовал. Иначе не стал бы помогать ей, не уехал бы от сестры и не стоял бы сейчас здесь.

Я нажал на кнопку звонка, и ворота, заскрипев, отворились. В саду ни души. Я застегнул пиджак на все пуговицы и двинулся вперед между кустов гортензий и железными стульчиками. В фонтане без воды сидел, пригорюнившись, ангелок. Возле плакучей ивы поскрипывали качели.

На первом этаже светились задернутые шторами окна. Я поднялся на крыльцо в две ступеньки и не сразу взялся за дверной молоток. Несколько раз поднимал его и снова опускал. Потом все же решился. Через какое-то время мне открыла пожилая дама, гладко причесанная, в наброшенной на плечи пелерине. Лицо у нее было ласковое, а глаза грустные.

— Вам кого, мсье?

— Добрый вечер, мадам. Я хотел бы увидеть…

Я запнулся.

— Кого? — переспросила она.

Я повел подбородком.

— Это к Беатрисе? — раздался громкий голос внутри дома.

Я кивнул, да, да, к ней. Имя ей подходило. Теперь одна надежда, что она у них единственная дочь. Дама посторонилась и пропустила меня в дом. Она смотрела на мой букет. Я протянул ей цветы. Она вытащила сухие цветы из вазы на комоде и поставила в нее мои розы. В коридоре пахло воском и травяным чаем, прихожая была темная, узкая, розовые обои кое-где отклеились.

— Она скоро придет, — сказала женщина. — Если хотите, можете подождать…

Она вытерла руки о свое серое платье и знаком пригласила меня в комнату. Я вошел в маленькую гостиную в бежево-коричневых тонах, освещенную лампой под абажуром. Диваны покрыты пледами, круглый стол плюшевой скатертью. В книжных шкафах и на камине стоят спортивные кубки: их очень много: толстых, пузатых, по большей части, серебряных. На подносе дымился чайник. Еще одна пожилая дама, совсем старуха, сидела в просторном кресле у камина и ворошила кочергой горящие поленья.

— Вы отсидели свой срок? — спросила она, не повернув ко мне головы.

— Ннн-ет.

Она казалась грузной, голову держала прямо.

— Значит, вы в бегах, — вздохнула она.

Я взглянул на даму в сером платье, она успокоила меня улыбкой. Я ответил, что никуда не убегал. Тогда толстуха повернулась ко мне. У нее было бульдожье лицо с брылями, красное от жара, морщины сложились в недовольную гримасу.

— Не может этого быть! Мама, ты слышала? Вы меня простите, но Беатриса общается только с гангстерами.

— Не будем преувеличивать, мама, — произнесла женщина в сером.

— Что значит, мама, не будем? — резко оборвала ее старуха. — Вы из полиции?

— Я не из полиции, — извиняющимся тоном ответил я.

— Все-таки у нас недавно диссидент жил в погребе, но его уже нет, уехал.

— Беатриса навещает заключенных в тюрьмах, объяснила дама в сером.

— А когда они выходят из тюрем, то считают своим долгом навестить наш дом. Вы не слишком толстый? Тогда садитесь в красное кресло.

— Опишите себя, — шепнула мне на ухо та, что помоложе.

— Извините, не понял.

Я растерянно смотрел то на бульдога в вольтеровском кресле, то на даму в сером, доводившихся друг другу мамами.

— Мама совсем ничего не видит, — продолжала шептать та, что в сером. — Расскажите ей, какой вы.

— A-а, теперь понятно… Рост метр шестьдесят девять… Вес восемьдесят восемь кило…

— Садитесь на диван, — прервала меня мама-бульдог.

— Брюнет в коричневом пиджаке.

— Будет, будет. Не хватало, чтобы вы всю свою жизнь рассказали. Кем работаете?

— Ассистентом врача.

— Еще один псих.

Я повернулся к дочери, та, смущенная, умоляюще сложила руки.

— Беатриса некоторое время посещала психиатра…

Старуха хлопнула руками по подлокотникам.

— Что психиатры, что евреи…

Я сел. С большой осторожностью. Женщина в сером подала мне чашку с чаем.

— Будьте снисходительны к маме. У нее старомодные взгляды.

— Мне девяносто девять лет, мсье. Я участвовала в Сопротивлении, со мной шутки плохи. Чаю хотите? — неожиданно перескочила она. — Мы теперь тоже пьем чай. Диссидент не пил ничего, кроме чая. Тот, что жил у нас в погребе. Он, знаете ли, был шахматистом.

— Беатриса член ассоциации… — начала объяснять дочь.

— Диссидент! Смех да и только! Ох, и хитры эти русские! Представьте себе, что выдумали! Если писателю не пишется, если музыка композитора никому не нравится, словом, если им нечего сказать людям, они — хоп! — объявляют себя диссидентами. И уж тогда спокойно живут за чужой счет: путешествуют, все о них хлопочут, приглашают в гости, показывают по телевизору, восхищаются их мужеством, и вот вам, пожалуйста.

— Мама преувеличивает. Русский был очень воспитанным человеком…

— Начнем с того, что он был урод.

Напряженная тишина повисла в комнате. Я помешивал ложечкой чай. Огонь потрескивал в камине. Старуха грела ноги, поставив их на каминную решетку. Искра отлетела ей прямо на ногу, а она и не шевельнулась.

— Беатриса сейчас придет, — снова пообещала дама в сером.

Я заметил у нее на руке забавный браслетик — серебряный, дешевый, в оранжевой лакированной оправе, такие дают, как призы в ярмарочном тире. На браслетике было выгравировано «Жанна».