Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Мы справились со вторым грузовиком. Юлюс похлопал меня по плечу, но от его похвалы мне легче не стало. Даже, может, наоборот. Да и сам он был похож на выуженного из речки окуня: весь мокрый, сочащийся, ртом хватает воздух, никак не отдышится.
— Пошли, — сказал он и слизнул ползущий в рот ручеек пота. Я не знал, куда он меня ведет, но послушно потащился следом. Такой у нас был уговор: и здесь, и в тайге я слепо повинуюсь любому его приказанию, слушаюсь каждого слова. Надо сказать, что покорность не раз спасала меня от неприятностей. А в конце концов, выбора у меня не было. В первый же день, как только мы встретились, он сказал, что возьмет меня в тайгу только после того, как я с месяц поработаю на выгрузке каравана. «Это еще зачем?» — спросил я, а он ответил, что сотня-другая никогда не помешает. За эти три недели я успел заметить, что дело вовсе не в сотнях, хотя заработки здесь поистине сказочные: за неполный месяц я зашиб чуть не полтыщи.
Мы поднялись по шаткому трапу на баржу. Юлюс разыскал бригадира и отвел его в сторонку. Я постарался держаться поближе к ним и расслышал, как Юлюс сказал:
— Если вы, Иннокентий Сидорович, и дальше будете вести себя так по-свински, я вам тоже подложу крупную свинью.
— Какую же это свинью вы можете мне подложить, Юлюс Миколаевич?
— Обыкновенную. Сам уволюсь и его уведу, — он кивнул в мою сторону. — А потом, не забудьте, я обещал нашим пол-ящика спирта. Могу дать им через неделю, а могу и сегодня же, как только вы рассчитаетесь. Кто тогда завтра выйдет на работу? Вы один? — Он задавал вопросы, не ожидая ответов. Обернулся, взял меня за руку, и мы сошли по трапу на берег, покинув Крутых в задумчивости. Видимо, все-таки он решил верно: против ветра не подуешь. И все оставшееся время смены транспортер не выкидывал своих дурацких шуток, прекратилась и бешеная карусель, хотя нельзя сказать, чтобы мы зевали по сторонам или считали ворон.
Когда мы отстояли смену, часы показывали два ночи, а на северной стороне неба висел огненный шар солнца, весь небосвод искрился пурпуром и светло было, как в полдень. Три недели прожил я здесь, но никак не мог привыкнуть к очарованию полярного дня. Каждый раз белая ночь действовала на меня как некое волшебство. Вот я проваливаюсь в сон, где реальность переплетается с подсознательными образами, и трудно отличить, где настоящее, подлинное, осязаемое и где начинается мир фантазии. И каждую ночь я испытываю чувство, будто не только я один, но и все вокруг занимаются чем-то запретным, кощунственным, не дозволенным человеку. По-моему, это чувствуют и все предметы. Тротуарный настил из толстых досок, словно разбуженный нашими шагами, тоскливо скрипит и вздыхает; сонные собаки подымают морды и укоризненно глядят нам вслед; даже моторы грузовых машин и те как бы смущены собственным шумом; люди же разговаривают вполголоса, не так, как в дневное время; куда-то попрятались птицы — не видно бегущих по земле их теней, не слышно ни писка, ни щебета. А может, они просто сидят на гнездах, высиживают птенцов? Ведь самая пора гнездований. Как оно там, в Литве, а? Небось луга уже скосили, поймы тоже, повсюду пахнет сеном… Но об этом не надо. Лучше не думать. Не выпускать из бутылки этого неукротимого джина, а то после и сам себе места не найдешь. Пусть он сидит там, на дне бутылки, закупоренной и залитой смолой, пусть дремлет сам и другим не мешает…
Дом, в котором живет Юлюс, срублен из толстых лиственничных бревен лет тридцать назад. Дерево крепкое, ядреное, а сам дом осел и перекосился: нижние венцы ушли в землю, края конька загнулись кверху, а середина провисла, вдавилась, можно подумать, крышу топтали мамонты. Это все работка вечной мерзлоты. Она и не такие домики корежит. Небольшой дворик обнесен изгородью и выстлан толстыми досками, поверхность которых отполирована временем, снегом и дождями. У калитки стоит накрытая деревянной крышкой металлическая бочка из-под бензина. Сейчас в ней — речная вода, ее подвозит пожарная машина к каждому дому поселка. В эту пору вода мутная, с желтоватым оттенком, как слабый чай. И солоноватая. Юлюс пояснил, что соль оттого, что сама река и ее притоки проходят по территориям, богатым апатитами. Но солоноватый привкус у нее круглый год, а мутнеет вода после больших ливней или в весенний паводок. Качают воду выше поселка, где река еще не засорена. А до тех мест река течет по нежилым краям, по безбрежной тайге. Но здесь не увидишь, чтобы кто-нибудь пил сырую воду. Боже сохрани, только кипяченую. И мы с Юлюсом кипятим ее, а остудив, ставим в холодильник и приправляем протертой клюквой или брусникой. «Квасок со льдом, — говорит Юлюс, — душе отрада».
Живет мой друг скромно. Небольшая кухонька и две комнатушки, немногим просторнее. В одной стоит диван-кровать, на нем спят Юлюс и его жена Янгита, а в смежной комнате на металлической кровати — сын Микас. Сейчас в доме хозяйничаем мы одни, так как жена с сыном улетели в тайгу в гости к матери Янгиты. Их изображения — увеличенное цветное фото — на стене. Сама по себе фотография довольно низкопробная, даже чуть безвкусная, но, встречая взгляд этих двух пар глаз, я всякий раз как бы читаю в них вопрос: «Что он делает в нашем доме, этот незнакомец?» Янгита — метиска, ее мать — стопроцентная эвенкийка, отец — не то русский, не то украинец. Отца своего она никогда не видела. Работал когда-то в здешних краях в геологической экспедиции и уехал, когда ее еще на свете не было. Подобно многим метисам, Янгита красива. Черные, чуть отливающие синевой волосы, черные глаза, чрезвычайно живые и зоркие, гораздо крупнее, чем у эвенков. И нос почти прямой, не сплюснутый, и скулы меньше выдаются. Одни лишь губы — широкие и сочные — как у всех здешних уроженцев. Еще меньше восточного в лице Микаса, но очень густые смоляные волосы да жгучие глаза-угольки выразительно говорят, чья кровь течет в жилах этого подростка. Говорят, эти черты сохраняются до пятого колена. Сильна и живуча азиатская кровь.
Вдоль стен в обеих комнатах стоят книжные полки, сбитые из досок, из которых обычно бывают сколочены ящики для импортной мебели или пианино. Меня поразила столь богатая домашняя библиотека в этом захолустье, причем книги все были ценные, ни детективных романов, ни прочего легкого чтива — сплошь русская классика, сочинения французских, английских, американских, немецких авторов, почти все издания советской литовской прозы, поэзии. Но еще больше удивляло обилие книг по философии, психологии и педагогике. Начиная с солидных академических изданий и кончая популярными книжками для массовых библиотек, брошюрками в мягких, изрядно потрепанных обложках. Неужели владельцы сами так зачитали книги? А вдруг скупили или просто подобрали где-нибудь уже подержанные? Конечно, о таком не спросишь, как не задашь и вопрос, почему такая роскошная библиотека пылится на жалких, грубо сколоченных полках, почему в доме нет никакой мало-мальски приличной мебели. Все здесь сработано из тех же досок, они целыми горами громоздятся на берегу возле складских помещений, их сваливают в выбоины от колес, по которым гонят грузовики, их, точно спички, разбрызгивают во все стороны гусеницы вездеходов, а здесь, в этом жилище, те же доски сияют белизной из любого угла. Они стали табуретами, стульями, полками и этажерками, из них сбиты кухонный стол и шкафчик для посуды, вешалка в коридоре, ящик для обуви, остов теплицы во дворе, обтянутый запотевшей полиэтиленовой пленкой, под которой зеленеют рядки лука, розетки салата, по бечевкам карабкаются кверху побеги огурцов с шершавыми листьями и желтыми цветками…
В комнате Микаса, где в настоящее время хозяином я, на полу лежит большая медвежья шкура. Крупный зверь — чуть не от стены до стены. Сразила его опытная рука, потому что все цело: и голова с зияющими глазницами, и острые загнутые когти, каждый величиной с человеческий палец. Не приведи господь угодить в такие лапы… Я спросил у Юлюса, откуда и каким путем появилась эта шкура, кто уложил могучего зверя. Мой друг только покачал головой, словно принимая эту вину на себя, но в пространные разговоры вступать не стал. Я подметил, что все местные охотники, в особенности эвенки, избегают рассказывать о встречах с медведем, тем более о том, как им удалось уложить «хозяина». Думаю, есть в этом какое-то суеверие: не хвастай, одолевши беду, — она у тебя за плечами. Ну а Юлюс за долгие годы многое перенял у местных жителей. Как там оно ни было, а мне доставляет удовольствие ступать по медвежьей шкуре, ее жесткая и вместе с тем податливая шерсть приятно щекочет босую подошву.
Я лежу на кровати Микаса и не могу заснуть. Юлюс — тот уже спит. Дышит глубоко, ровно, безмятежно, как дитя. Засыпает он всегда вмиг. Только коснулся головой подушки, вытянул ноги и тотчас же провалился в сон. В точности как набегавшийся за день ребенок… Не то что я — ворочаюсь с боку на бок, будто лежу на раскаленной сковородке, а не на мягкой постели. Слышу, как за окном время от времени со стоном проезжают тяжело нагруженные машины. Улица холмистая, ухабистая, в лужах грузовики вязнут по ось — тут скорость не разовьешь. В поселке только одна улица как улица — главная. Насыпь из щебенки, поверх — лиственничные бревна, а потом на слой земли уложены железобетонные панели. Однако вечная мерзлота и такую мостовую вздымает каждый год и так разворачивает, что смотреть больно. Слышу, как по деревянному тротуару проходит мимо окна группка южан, по обыкновению громко разговаривающих на своем гортанном языке. Может, спорят… Не с ранней черешней, не с персиками и абрикосами явились они в эти края. Солидные заработки строителей — вот что привлекает людей со всех концов страны. На днях я познакомился с несколькими парнями из Закарпатья. Строят больницу, кирпичное здание. Всего один из них — бригадир — настоящий строитель. Инженер. Остальные, как говорится, — всякой твари по паре. Один — философ, другой — специалист по русской литературе, третий — психолог, четвертый — химик… Все с высшим образованием, все при дипломах. Я спросил, каким ветром их сюда занесло, и они — душа нараспашку — ответили: «Мы тут за шесть месяцев зашибаем столько, сколько в Европе за шесть лет». Что правда, то правда: заработки здесь феерические. Дорого обходится государству эта стройка. Тем более что и кирпич, и цемент, и даже древесину приходится доставлять, как говорится, из-за морей-океанов. Каждая доставленная сюда кирпичина обретает ценность золота, каждая железобетонная панель еще дороже. Разорительное это дело — покорение Севера, но иначе его не возьмешь. Без таких поселков Север еще тысячелетия оставался бы погруженным в летаргический сон — недосягаемый, недоступный… Спал бы да спал…
Бум, бум, бум!..
Я не сразу сообразил, в чем дело. А когда не понимаешь, что происходит, становится страшно. И я испуганно вскочил с постели, первым делом бросился в кухню — не горим ли? — и лишь тогда различил стук в сенях, какую-то возню за дверью. Юлюс опередил меня и первым подошел к дверям.
На пороге стоял Иннокентий Крутых, обеими руками поддерживая ящик, где ровными рядами белели головки бутылок спирта.
— Вот, — проговорил он и не слишком почтительно грохнул ящик под ноги Юлюсу. С Юлюсом он, конечно, мог обходиться как ему вздумается — это их дело, его да Юлюса, но со спиртом мог бы обращаться поласковей.
— Так, значит, — вымолвил Юлюс и потер затылок, словно прикидывая, куда девать такое богатство. Он, видимо, еще не совсем проснулся. Стоял осоловело и почесывал то за ухом, то подбородок. Только когда бригадир повернулся, чтобы уходить, мои друг бросился к нему:
— Куда же вы, Иннокентий Сидорыч?
Со стороны могло показаться, что он пытается удержать желанного гостя.
— Не человек я, что ли, Юлий Миколаевич? Мне что же, и спать не полагается, как всему честному народу?
— Отоспимся, — решил за всех Юлюс и добавил: — Надо же попробовать.