Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Потом мы с Юлюсом обошли и осмотрели все здешнее хозяйство, и мой друг как будто воспрянул духом. Все было на своем месте: в жидком ольшанике лежала перевернутая кверху днищем моторка, под ней в целости и сохранности весла, мотор и два бидона со смазкой. Это — самое главное. Под стрехой зимовья преспокойно дожидались своего часа пила, топоры да топорики, керосиновые лампы, спиннинг, новехонькие ведра и множество всякой всячины. Еще нашли мы несколько бочонков, но все они рассохлись, между пазов светились щели, ржавые обручи съехали.
— Не беда. Скинем в речку, и разбухнут, — сказал Юлюс и еще добавил: — Не пора ли подумать о кормежке? Когда я один, в первый день обязательно готовлю уху. А теперь как будем?
— Так же, как при тебе.
— Глянь-ка на речку, — кивнул он.
С высокой кручи можно было видеть довольно большой участок реки, но мое внимание привлек клочок берега прямо напротив зимовья. Отсюда начинался речной порог. Вода здесь шла стремительно, но поверхность была гладкой и тихой, ни тебе брызг, ни водоворотов, которые возникают уже в самом пороге, где громоздится куча острых камней. Здесь же, на берегу, не было заметно ни одного крупного камня, все были не больше мужского кулака. Стало быть, не найти более крупных и в самом речном русле, не споткнешься, не придется перескакивать с камня на камень, метаться. Вот отчего такая гладкая вода. А по поверхности там и сям расходятся да расходятся круги, будто кто-то незримый с высоты кидает в реку мелкие камешки. Это «плавится» хариус. Благородная рыба. Из лососевых, знатная. Трудно верить своим глазам — такое тут ее обилие. Участок реки так и кипит. Круги напоминают кипящую кашу: вздуваются да вздуваются. Вот в погоне за мошкой или за жучком рыба выскакивает из воды, с громким шлепаньем падает обратно. Другая выпрыгивает из реки, взлетает полукругом, переливаясь в солнечных лучах, ныряет в глубину, а неподалеку ей вторит третья… Снова всплеск, снова скачок вверх. Бесконечная карусель. Праздничное зрелище необыкновенной красоты. Ради того, чтобы увидеть это, стоило пуститься в такую даль, потому что больше нигде нет ничего подобного.
Мы с Юлюсом распределили работу: я пойду ловить хариусов, а он тем временем разведет костер и вскипятит в ведре воду. Он остался колоть дрова, а я сел на землю и съехал вниз. Поспешил к нашему багажу. От волнения у меня даже руки дрожали, никак не удавалось прицепить к удилищу искусственную мушку — в Сибири их называют «обманками». И верно, обман: намотанное на крючок перышко, перевязанное ниткой, — чем не мушка! Когда ее быстро ведешь по водной поверхности, она впрямь похожа на плывущего жучка. А хариус хватает всякую мелочь, даже щепку, если та «убегает» от него. Да так азартно и стремительно хватает, что тотчас же попадается на крючок. Важно только, чтобы удилище было эластичным, а леса хорошо натянутой. Ни поплавка не надобно, ни грузила.
Я высмотрел местечко у самого берега, метрах в двенадцати от меня. Крупный должен быть здесь хариус — широкие расходятся круги. Лихорадочно сматываю с катушки конусную лесу и закидываю. Вижу, как обманка падает в воду, спешу повернуть удилище концом к берегу и подвожу наживку по самой поверхности, да так быстро, что от нее в обе стороны разбегаются волны. Не то слишком быстро ушла обманка, не то неудачно забросил. Снова взмахиваю удилищем, но на этот раз сажаю мушку чуть ниже по течению. И только она успевает коснуться воды, как в этом месте вздувается пузырек, и в тот же миг рука ощущает сильный рывок. Удилище гнется, леса натягивается и гудит, рыба пытается уйти в глубину, как можно дальше от берега, норовя высвободиться резким ударом. Когда рыба особенно упирается, приходится сматывать с катушки побольше лесы, а когда сопротивление слабеет, я спешу смотать ее обратно. Потом рыба бросается в сторону берега, и сейчас же я без лишних церемоний тяну ее на себя. У нее есть силы, не потеряна еще надежда. Вот она вся выскакивает из воды, потом еще раз и еще, вот на солнце сверкнуло серебром ее белое брюхо, красные с голубым плавники, но крючок, видимо, засел крепко, не отпускает, как ни мечется рыба, как ни бьется. И вот уже я вижу красавца хариуса, делаю шаг назад и тяну его из воды, на серую гальку. Здесь он в последний раз пытается освободиться: сильным хвостом бьет по камням, рвется вверх, колотится, прыгает… И обрывается. Я подскакиваю, прижимаю его обеими руками к земле. Все. Конец. Теперь ты никуда не денешься, дружище. Одна тебе дорога — в котел. А красив! И больше чем на полкило потянет. Для начала неплохо. Дальше бы так везло!
Я не затратил и четверти часа на восемь хариусов. Четыре штуки нам с Юлюсом и четыре — собакам. Хариусы все как по одной мерке скроены. Впоследствии я подметил, что хариус именно по этому признаку и сбивается в стаи. Закинешь в одном месте — все не больше селедки величиной, а в сотне метров клюют уже пятисотграммовые, чуть дальше — почти килограммовые идут. Таких, как я убедился, ловить всего трудней. Чаще всего они держатся на середине реки, далеко от берега, и удочкой их не достанешь. Разве что с лодки. Зато если найдешь такое местечко, успех обеспечен. Правда, и изведешься порядком. Один, глядишь, вместе с обманкой оборвался, другой дерганет — удилище пополам, шлепай на берег, починяй, если есть чем да как…
Чистить хариуса легко, его серебряная чешуя сходит, стоит только коснуться ее ножом. Пока потрошу, пока промываю рыбу в студеной воде, руки коченеют. Быстренько нарезаю рыбу кусками, кидаю в ведро и спешу к огню, возле которого хлопочет Юлюс. Сухие лиственничные ветки горят как порох. И постреливают, прямо как из ружья. Пламя жаркое, издалека греет. Вода в двух ведрах уже шипит, курится, можно бы закладывать рыбу, но Юлюс при виде моей добычи хмурится — наловил, говорит, как для кошки, ступай-ка назад да еще столько же принеси, пока я картошку начищу. И я с радостью спускаюсь обратно к реке, хотя понятия не имею, куда мы денем столько рыбы. Мне-то что! Меня только пусти на рыбалку, могу хоть целый день проторчать у воды. Всю жизнь я мечтал о тайге, о сибирских реках, где плещет рыба. Мечтал пожить отшельником, кормясь охотой и рыбной ловлей, побыть человеком среди нетронутой, девственной, не обезображенной природы. И вот моя давняя мечта сбывается! Есть ли на земле человек счастливей меня? Нет. Честное слово, нет. И я снова закидываю удочку, снова волоку на берег тяжелых, как башмаки, хариусов, снова чищу и потрошу да промываю их в ледяной воде. Где это видано, чтобы в начале июля сводило руки от холода?
На этот раз Юлюс доволен. «Хватит и нам, и собачкам», — говорит он, сыпля в ведра мелко нарезанную картошку. Потом в наше ведро добавляет перец, кидает луковицу, парочку лавровых листьев и щепоть соли. Мне хочется ему помочь, и я норовлю отправить в ведро рыбу, но Юлюс удерживает меня за руку, выговаривая, что это большая ошибка. «Да, да, если хочешь поесть настоящей ухи, никогда так не делай. Рыбу закладывай в котел тогда, когда картошка почти сварилась, — учит он и добавляет: — А когда картошка готова, то готова и уха». Я не очень-то соглашаюсь, мне странно, что рыба может свариться так быстро. А Юлюс и слышать ничего не желает, знай отмахивается и спрашивает: «Спирт будем пить чистым или разбавим водой?» Я не хочу показаться слабаком, поэтому отвечаю: «Чистым». «Ты как хочешь, — замечает Юлюс, — а я свой разбавлю». Выходит, промашка. Нечего выскакивать. А отступать некуда. Чистый так чистый. Авось не сдохну. А Юлюс сбегал к воде, принес полный чайник, наливает себе в отдельную бутылку, мне подает оставшуюся долю неразведенного спирта. Таким оживленным, таким подвижным и таким разговорчивым я его еще никогда не видел. Совсем другой человек. Словно помолодел лет на десять. Если бы наше знакомство завершилось в поселке, если бы я не видел его таким. У меня создалось бы мнение, что это малость угрюмый, неразговорчивый человек. А ведь мы часто делаем выводы, не успев до конца разобраться в человеке. И Юлюс, словно подтверждая мою мысль, вдруг начал рассказывать, как в прошлом году он прилетел сюда, сел на берегу и с полчаса сидел как оглушенный, а потом вдруг нахлынула такая щемящая радость, что не выдержал — заплакал. Хорошо, говорит, что был один — со стыда сгореть можно.
— Ни по чему на свете так не тоскую, как по тайге, — промолвил Юлюс и, резко оборвав себя, стал глядеть куда-то вдаль. То ли устыдился своей откровенности, то ли залюбовался красотой и величием тайги. Молчал и я. Меня тоже охватило странное чувство. Этакое многоярусное удивление, что ли. Во-первых, странно и удивительно, что я здесь, где природа еще не пострадала от руки человека. Удивительно, что мы здесь одни и что до ближайшего населенного пункта по меньшей мере километров триста, а если в другую сторону, то и вдвое больше получится. Удивительно и то, что за много тысячелетий до твоего появления на свет существовали вот эти холмы, поросшие лиственницей, текла вот эта самая река, в которой пляшут рыбы, простиралась такая же белая ночь с незаходящим солнцем, которое точно так же слегка пряталось за ближней горой… Тысячелетия до твоего появления и тысячелетия после твоего ухода. Если, конечно, ничего не стрясется. Меня захлестывала светлая печаль…
— Начнем, что ли, — сказал Юлюс и первым долгом снял с огня собачью похлебку. Он отнес ведро на берег, опустил в реку — пусть поскорей остынет. Он и в поселке сначала кормил собак и лишь потом сам садился за стол. Неписаный закон настоящих охотников. И всегда кормил собак один раз в сутки. Вечером. Как и в охотничий сезон. Собака, накормленная с утра, — скверный работник: с набитым брюхом за соболем не побежит, мигом язык выпустит.
А Чинга да Чак не сводят с хозяина глаз. Куда он, туда устремляются и их взгляды. Отличные собаки эти эвенкские лайки. Гордые. Другая бы псина сейчас визжала, виляла хвостом, увивалась бы вокруг хозяина, путалась бы у него под ногами, скорей бы плеснули хлёбова, эти же держатся поодаль, отгоняют лапами комаров от морд и терпеливо, величественно ждут. Даже когда Юлюс наполняет похлебкой их миски, Чинга и Чак не кидаются опрометью, не набрасываются на еду, а с достоинством приближаются, спокойно обнюхивают и не спеша начинают есть. Вот что значит хорошее воспитание с малолетства.
Уха пахнет так вкусно, что у меня весь рот наполняется слюной. И я глотаю слюну, нетерпеливо выжидая, когда Юлюс нальет себе в алюминиевую кружку разведенный спирт. Затем мы чокаемся, и Юлюс говорит:
— Да будут к нам милостивы духи тайги! Добрые и злые. За это и выпьем. — Он еще раз чокается со мной, затем маленькими глотками выпивает напиток. И то не до конца — остаток выплескивает в костер. Я не понял, всерьез ли он говорил о добрых и злых духах, придавая в самом деле значение этому жертвенному последнему глотку, однако интуиция мне подсказывала, что иронизировать тут не приходится и что за полушутливыми словами кроется убежденность, которую не назовешь с легкой руки темным суеверием. Поэтому и я не осушил свою кружку до дна. Хлебнул сколько сумел в один присест, а остальное почтительно предложил таежным духам, и они не преминули отозваться — пламя взметнулось чуть не столбом прямо в небо. Я же сидел, не в силах перевести дыхание, пока Юлюс не пришел на помощь и не протянул мне кружку с водой. Я жадно выпил ее, а друг мой незлобиво усмехнулся — лучше, сказал он, пей разбавленный спирт, пей как все люди, не то завтра, как хлебнешь водицы, снова захмелеешь, а завтра у нас много дел. Я вытер выступившие слезы и покорно кивнул — буду как все люди. И снова заполонила меня огромная радость: ведь я один из немногих, кому улыбнулось счастье. Сколько людей в наше время мечтает о такой вот жизни, но редко кому удается осуществить свою мечту. Большинство так и задыхается весь свой век в каменных мешках города. А мне вот повезло… Я чувствовал, что веду себя не по-мужски, слишком уж сентиментально, но все равно подошел к Юлюсу, обнял его и поцеловал. Юлюс отмахнулся и сказал: «Лучше уж закуси». После его слов я набросился на уху. Объедение небывалое. Только проклятое комарье одолело. Тучей налетает на уху, падает в миску, плавает, точно небывалые шкварки или новейшая пряность. Гонишь и отбиваешься, а полчища комаров наступают, берут тебя приступом, отважно кидаются в горячую уху, гибнут в огненной ее массе, но не сдаются, словно у них одна-единственная цель — извести меня. Я выуживаю их безжизненные тельца, сдвигаю к краю миски, но на их место тотчас же падают новые, иной комаришка и в рот угодит. Остается смириться, махнуть рукой и прикинуться равнодушным. И в самом деле — куда уж тут одному против всех! Юлюс давно не обращает на комаров внимания. Вот он с серьезным видом затыкает пробкой бутылку и говорит: