Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Я тоже подумал, что лучше нам помолчать. Для нашего же спокойствия. Мы — словно представители разных воззрений — помещены под одну крышу будто бы для какого-то специального эксперимента — уживемся ли мы вместе, хватит ли нам простора бескрайней тайги? Поэтому я решил переменить тему разговора.
— Что ты кончал?
— Не понимаю…
— Ну, учился чему?
Юлюс печально улыбнулся:
— Ты вот о чем… Ну, пробовал поступать на философию, но не прошел… Зато университеты жизни меня вышколили как следует. Но век живи — век учись, тут мы вечные студенты.
Голодный человек, вконец скрученный голодом, на все готов ради куска. Тем более — ребенок: умишко-то вовсе крохотный. А мы голодали люто. Даже старожилы нашей деревни, которые испокон веков успешно промышляли в тех краях, с трудом сводили концы с концами. Даже их детишки голодными глазами шныряли по сторонам, высматривая, нет ли чего съедобного. А что тут говорить о семьях переселенцев, таких, как наша… Помню, приходит как-то под вечер мой дружок Виталька, я дома один, отец с матерью в тайге. Виталька и спрашивает: «Хочешь вареного мяса? До отвала!» Надо ли задавать такие вопросы, когда кажется, что и доску от стола сгрызешь — ведь на ней когда-то крошили мясо! Виталька этот был хорошим другом. Чуть постарше меня, но никогда не задавался и меня не притеснял. Но даже из уст такого доброго дружка предложение угоститься вареным мясом звучало как-то неубедительно и больше смахивало на подвох, чем на искреннее приглашение к обеду. Было бы у него вдоволь этого мяса, не текли бы у него самого голодные слюни. Так я ему и сказал. А Виталька опять слюну сглотнул и объяснил, что один он это мясо тронуть боится. И не может. Нужна моя помощь. Понятно, я согласился. Было начало зимы. Лишь в самый полдень чуть-чуть прояснялось, но сразу же снова темнело. В густеющем сумраке мы с Виталькой прошли всю деревню до конца, там стояли пекарня, при ней склад и небольшой хлевок. Зашли со стороны леса, и Виталька показал мне крохотное окошко хлева, заколоченное фанерой. Шепотом он сказал, что там оно и есть, мясо-то. Теперь я понял, почему он один не мог его достать: окошко было такое крохотное, что Витальке в него нипочем не протиснуться. А я был худущий, кожа да кости, — отец говорил, что я похож на шнурок от ботинка. Но в такое узкое окошко и мне было не пролезть из-за толстого ватника. Поэтому пришлось ватник снять. Виталька долго поддевал острым сучком фанеру, пока не отодрал один ее край. Тогда я забрался к нему на плечи и без особого труда пролез в окошко. Внутри было темным-темно, пахло навозом, и я долго искал, куда бы поставить ногу, вися на убогом подоконнике, пока не нащупал какую-то загородку. Выставил руки вперед и пошел вдоль загородки. Потом споткнулся о что-то и упал ничком. Пошарил руками и сообразил, что это и было обещанное мясо. Целая гора мяса! Я стал подбирать куски из тех, что помельче и полегче, нес их к окошку, вставал на край загородки и просовывал добычу в окно. Два куска переправил, хотел взять и третий, но он оказался таким тяжелым да таким огромным, что в окошко я бы его не просунул. Как ни обидно было, а пришлось оставить это богатство и убираться подобру-поздорову. К тому же и Виталька уже звал страшным шепотом. Я у него спрашиваю, откуда узнал про мясо. А он мне: «Гитлер сохатого добыл». Ну, мы спрятали это мясо под ватники, притащили домой, а что дальше делать? Сидим, думаем. У Витальки с такой добычей не покажешься — в доме полно детворы, мигом растреплют. Придется варить в нашей избе. А страшно — вдруг родители нагрянут. Правда, до конца рабочего дня еще много времени, но кто их знает. И мы решили настрогать мясо тонкими лоскутиками, чтобы быстрей уварилось, а то, что останется, завернули в тряпку и унесли на опушку. Виталька влез на кедр и привязал наше мясо к ветке. Проще было бы закопать в снег, но в деревне была пропасть бродячих собак — мигом учуют и украдут наше сокровище. От голода и от страха мы никак не могли дождаться, когда мясо сварится, таскали из чугуна полусырые, серые клочья, обжигая губы, вгрызались зубами и, почти не жуя, заглатывали, так как разжевать эту штуку было невозможно. Жуткая эта еда застревала в горле, с трудом и болью проталкивалась по пищеводу дальше, в урчащий, вечно голодный желудок. Была бы хоть крошка хлеба, хоть картошина или крупица соли! Но все эти блага были нам недоступны, таились, как говорится, за семью замками. Нам они доставались лишь тогда, когда возвращались из тайги родители. Этих минут мы ждали, не могли дождаться целый день, а день этот длился бесконечно долго. И заглатывали свой нищий ужин в один присест.
Родители в тот вечер не просто удивились, а прямо-таки испугались, когда я не сел за стол, на котором дымился чугунок картофельной похлебки. Мать прикладывала мне ладонь ко лбу, проверяла губами — нет ли жара? Спрашивала, что болит, не ушибся ли где. Как только она отходила от меня, я начинал корчиться, прижимая руками живот, который как ножами резало. Время от времени что-то в животе так громко урчало и гремело, точно картошка, которую сыплют в ящик. Пуще всего я боялся, что это урчание и этот грохот услышат мои родители. И еще боялся, как бы они не почуяли, что от меня пахнет мясом. Я лежал, уткнувшись в подушку, и притворялся спящим. Слышал, как кто-то затопал в сенях, обивая снег с валенок, и испугался: если это дядя Егор, то мне конец. Тот в покое не оставит, возьмет на руки и услышит, как урчит у меня в животе. Но это был не Егор. Хуже — это пришел Островой. Ну, теперь будет… Гитлер с меня живьем шкуру спустит. Небось следы на снегу приметил, вот и нашел, кто фанеру содрал, кто в хлев забрался и мясо его утащил… Но Островой не шумел, даже голоса не повысил, а очень тихо и со вздохом спросил: «Не знаете случаем, люди добрые, как мыло варят?» Мать с отцом удивились: «Какое еще мыло, из чего?» «Посоветоваться пришел, — пояснил сосед. — Вчера пала моя лошадушка, помощница моя. Сколько лет на ней хлеб возил из пекарни, воду с реки, дровишки из лесу… Нет больше моей опоры, друга верного. Околела. Видно, вся больна была: как снял шкуру, аж смотреть жалко стало: одни кости. Жилы да кости. Мышцы все, точно из лыка сплетенные, дряхлые такие, сморщенные. От иной собаки мяса больше настругаешь, чем от такой коняги. И какое-то мясо все в болячках… Волдыри какие-то, гнойники. Такое мясо и собакам не кинешь. Может, думаю, на мыло пустить?» Услышал я эти слова Острового, как выскочу во двор — и ноги в валенки сунуть не успел. Тошнит меня, наизнанку выворачивает. Забежал за угол сарайчика, стою в снегу босиком, слезы катятся, и рвет меня, страшным образом рвет. Тут отец вышел. Нашел меня в снегу, взял на руки, стал по голове гладить. «Что с тобой, детка?» — спрашивает. Я ему и рассказал, ничего не утаил. Он мне рукавом рот вытирает, по щекам гладит и знай приговаривает: «И хорошо, что плачешь, малыш, очень хорошо, что плачешь, детка моя…» Потом отнес на руках в избу, уложил в постель, укрыл, а сам обратно, в кухню пошел. Там ни словечком не обмолвился о том, что прознал от меня. А я всю ночь уснуть не мог: так и стояла перед глазами лошадка Острового. Вот тащится она по деревенской улице, тянет телегу с хлебным ларем, а сама глядит грустными глазами. Или едем мы с Виталькой на речку, поим там ее, иногда и купаем… Я проплакал всю ночь — удивляюсь, сколько слез в человеке, подушка мокрым-мокра, а в ушах почему-то отцовские слова: вот и ладно, что плачешь, это хорошо, что плачешь, детка ты моя…
Пятая глава
Гроза дала о себе знать загодя: некоторое время слышались далекие раскаты грома, будто в горах, что громоздились на горизонте, гремели обвалы. Ни единого комара! Блаженство неописуемое. Они, понятно, никуда не сгинули, подлые кровососы, просто попрятались в мшаниках, в густом черничнике, укрылись под листочками-лепесточками брусники, спасаются от ветра, который принес сначала подушки облаков, потом первые набухшие тучки с длинными, до самой земли шлейфами: где-то рядом лило как из ведра. Раскаты грома становились все сильней. Невнятное бормотание прекратилось, и теперь отчетливо была слышна вся громовая канонада — от первого мощного удара, словно раскалываются горы, до вереницы разлетающихся эхом громыханий. Тучи неслись в нашу сторону, будто оседлав ветер. А ветер дул мощный, он гнул к земле лиственницы, как тонкие былинки, толстенные стволы трещали и стонали, а некоторые исполины не выдерживали натиска: у нас на глазах на противоположном берегу целая череда деревьев была вырвана с корнем. Ураганный ветер валил лиственницы, точно карточные домики, и казалось, будто деревья сами опрокидываются, падая друг на друга. В один миг речной берег скрылся за сплошной белой стеной, которая на бешеной скорости близилась к нашему берегу. На гладкой поверхности реки отлично было видно, как в воду падала отвесная стена дождя. Казалось, над рекой клубится густенный дым и в любой миг могут вырваться алые языки пламени. Юлюс схватил наши топоры и закинул их подальше в тайгу. И в то же мгновение словно раскололись небо и земля: молния ударила совсем поблизости и тотчас хлынул дождь. Мы закрылись в зимовье и бросились плашмя на нары. С полным правом отлежимся, отдохнем от бесконечных трудов. Последние две недели мы действительно работали без роздыха, как заведенные. Мы и сплавали к прежнему зимовью, и перевезли на моторке все оставленное там добро. Дважды тащили моторку волоком у Большой Воронки — на пути к старому зимовью и на обратном. Так что уморились смертельно. До зелени в глазах. А потом срубили еще три зимовья на новых охотничьих угодьях, километрах в двадцати пяти от большого зимовья. Одну сторожку соорудили недалеко от Большой Воронки, другую в верховье реки, третью — в глухой тайге у резво клокочущего ручья. Это — на тот случай, если в погоне за соболем доведется уйти далеко от зимовья и устраиваться на ночлег. Во всех зимовьях оставили сухих дров, запас спичек, соли, муки, сахара, чая. Если случится беда, то и голода знать не будем, и теплый кров над головой есть. На всякий случай. Все наши зимовья стояли не на речном берегу, а в таежной глухомани. Ко всем мы проложили как бы тропинки. Местные охотники такие тропки называют ласково «путиками». Деревья мы, понятно, валить не стали, а лишь молодь в подлеске, и то не всюду, а только в густых зарослях, труднопроходимых дебрях. Но и на такой работе были пролиты ручьи пота. Каждый раз мы выходили в тайгу с полными рюкзаками, поскольку приходилось тащить не только провизию, но и уйму капканов. Почти четыре сотни металлических капканов перетаскали мы на своем горбу и разместили там, где они будут расставлены. К новым сторожкам наведываться станет Юлюс. Для него отмахать двадцать километров в день — сущие пустяки. Таежные путики охотники и метят каждый по своим силам. Сколько за день одолеваешь или перекрываешь на лыжах — такой длины и будет в тайге твой путик, а замкнет его сторожка. На следующий день — к другой сторожке, на третий — к третьей, а потом назад — к основной. Так и ходишь по бесконечному кругу. Мне же Юлюс советовал «не разрываться». Сказал, что с меня хватит и десятка километров в день: все вокруг главного зимовья — пять километров вглубь, полкилометра вбок, потом еще пяток километров назад до дома. Если глянуть с высоты, мои тропинки должны походить на лепестки, а центр этой «ромашки» — зимовье. И на моем участке мы поставили капканы. Но прежде чем вынести их в тайгу, мы проварили капканы в ведрах месте с лиственничной хвоей — чтобы поменьше пахли железом и побольше — тайгой. А когда все капканы были расставлены, мы продолжали изредка похаживать по этим тропкам с полными рюкзаками рыбы, которую разбрасывали там и сям: пусть собольки находят, пусть лакомятся, пусть в голодные зимние дни вспомнят, где удавалось сытно поесть, да пусть возвращаются на это место… По-моему, я свои тропки так хорошо знал, что мог передвигаться по ним с завязанными глазами. Однако Юлюс велел мне каждые сто шагов на лиственничном стволе повыше головы делать зарубку, чтобы издалека виднелась. Стоишь, стало быть, под одним таким меченым деревом и в ста шагах видишь в чаще другой белеющий клинышек. «Чтобы не сбиться с дороги зимой, когда все заметет снегом и не останется никаких других знаков», — пояснил мне Юлюс. А сколько мы намучились, пока разместили в сторожках железные печки-времянки с трубами, дотащили запасы керосина, лампы, топоры да гвозди! Никогда прежде я не думал, сколько черной работы приходится переделать еще до начала охотничьего сезона. Нелегко достаются охотнику собольки, ой нелегко. Слава богу, гроза нагрянула, а то недолго и с ног сбиться. И никому не пожалуешься, не поплачешься, что устал чертовски, что все тебе зверски надоело, до смерти опротивело. Не заикнешься также, что соскучился по дому, что тоска по родным краям точит тебя днем и ночью, просто без ножа режет. Днем, когда не продохнуть от работы, еще, скажем, полбеды, можно терпеть, а ночью от нее и во сне не скроешься. Почти каждую ночь мне снится Литва. И почти всякий раз — как-то мучительно, гнетуще, давит, словно предчувствие какой-то непоправимой беды или тяжкой утраты. После такого сна я просыпаюсь в холодном поту, лежу с открытыми глазами и долго не могу прийти в себя… Нет, не надо и думать об этом… Интересно, что там, за дверью? Я встаю с нар и шлепаю к двери, так как в мокрое и запотевшее оконце ничего не разглядеть. Гроза откатилась вдаль, точно съехала с горы на громыхающей телеге. Дождь по-прежнему наяривает, но уже вполне по-божески, не сплошной лавиной, как раньше. Уже можно разглядеть другой берег реки, окутанные туманом горы. На том берегу, у подножья холма вижу клубы белого дыма. Неужели молнией зажгло тайгу? «Юлюс, — окликнул я своего друга, — взгляни-ка». Оказывается, я его разбудил — подходит пошатываясь, моргает заспанными глазами и долго приглядывается к клубам дыма за рекой, а потом говорит: «Это — туман. Если бы от молнии загорелось, то все равно дождь бы погасил. Хуже бывает, когда гром гремит, молния бьет, а дождя кот наплакал. Тогда и загорается, да не в одном месте — тайга пылает до тех пор, пока не зальет ее дождь или пожар не подберется к реке. Река к тому же должна быть широкая». «Что ж, слава богу, — замечаю я. — Сейчас нам только пожара в тайге не хватает». «Плюнь через плечо», — посоветовал Юлюс, и я послушно выполняю этот суеверный обряд.
Последнее время мы беседуем мало. Больше молчим, чем разговариваем. Похоже, оба боимся, что чересчур развяжутся языки и, чего доброго, заденут такую тему, которая из друзей сделает нас врагами… Чинга и Чак лежат, свернувшись клубками, у высоких пней и поглядывают на нас исподлобья, а в глазах у них нетрудно прочесть укор: а еще называются братьями старшими — сами засели в доме, а нас бросили под проливным дождем. Небо — точно свинцовое. Ветер унялся, тучи висят на одном месте, будто привязанные, и без устали сеется мелкий да мирный дождик. Здесь он действует угнетающе. В Литве такой дождь назвали бы грибным. И порадовались бы ему. Я закрыл дверь и последовал примеру Юлюса — устроился на лежанке, укрылся овчиной. Мягкая шкура, жаркая — кажется, что и душу согревает. Сердце захлестывает щемящей добротой, хочется как-то излить ее другу, но я сдерживаюсь. Людям свойственно допускать эту ошибку. Очень часто мы такие порывы добрых чувств гасим, подавляем, стараемся не выказывать близким людям, а вот бросить прямо в лицо злое, обидное слово не стесняемся. Надо бы наоборот. Я закрыл глаза и сказал Юлюсу: «Как хорошо, что мы вместе, до чего невыносимо тяжело было бы здесь в одиночестве». Он долго не отвечал, и я подумал: уснул. Пожалел, что душу раскрыл даром — он себе преспокойненько дрыхнет. Вот еще один урок: сентиментальность оборачивается против тебя же самого горькой иронией. Но нет, хвала богу, я ошибся. Нары, на которых лежал Юлюс, заскрипели, и он произнес: «Потому и не пускают охотиться в тайге в одиночку». Конечно, о тяжести одиночества думают меньше всего, дело не в этом. Главное — что будет, если человек попадет в беду. А беда в тайге не заставит себя долго ждать: то с медведем нос к носу столкнешься, то из лодки вывалишься, то ногу сломаешь, гоняясь за соболем. Мало ли что может приключиться! Я уже не говорю о болезни — свалит с ног, некому будет и водицы подать. Здесь, в тайге, даже мелочь может оказаться роковой. Скажем, вывихнешь ногу, а до зимовья — километров десять-двенадцать. Мороз — сорок, а то и все пятьдесят градусов. Что в одиночку сделаешь? А ничего. Хочешь не хочешь, придется с жизнью прощаться. Ну а вдвоем — это все-таки вдвоем. Если человек не возвращается в срок в зимовье, то напарник — на лыжи и айда по следу. И в самой страшной беде один сообразит, как помочь другому… Но я частенько бегаю в тайгу и один. Риск, понятно, большой, но я люблю одиночество. По-моему, каждому человеку оно необходимо. Уединение, словно волшебный напиток: отведаешь его и научишься любить да уважать остальных людей, становишься добрее, человечнее. Отшельничество смывает с нашей души всякую накипь, соскабливает шелуху бесчувственности и равнодушия, которая нарастает, когда живешь в человеческом муравейнике… Мне, например, многоэтажные городские дома напоминают клетки, поставленные одна на другую в большом количестве, а люди, которые в них заперты, поют каждый свою песенку, не слыша тех, кто поет рядом. Один поет о своих радостях, другой — о печалях, кто-то, возможно, отходную поет, но всяк сам по себе; бывает, сосед соседа и то не знает, хоть и живет поблизости, в том же самом доме много лет. Отчужденность! А сколько грубости и жестокости в битком набитых автобусах и троллейбусах, в галдящих магазинных очередях, в тротуарной сутолоке и давке! Кажется, будто все люди — враги, по чьей-то воле согнанные в одну кучу.
— Послушай, Юлюс, расскажи мне что-нибудь хорошее из своего детства, — перебил я его мрачные рассуждения. — Ведь были у тебя и счастливые дни.
— Насколько хватает памяти — глубже всего засел голод. Он мучил меня днем и ночью. Бывало, только проснусь, сразу давай шарить по всем углам — авось да найду что-нибудь из съестного. Но не было в доме уголочка, который бы я не изучил, не обыскал, не обнюхал. Оставалось одно: ждать, когда из тайги вернутся отец с матерью, и на столе появится что-нибудь горячее: то ли жидкая баланда из лебеды или крапивы, то ли одна-две картошины в мундире, которые я проглатывал тотчас с шелухой, отчего в животе начиналось громкое урчание, а голод становился еще острее. Тогда я хватался за материнский подол и уходил вместе со старшими в тайгу. Там всегда находилось то да се для обмана бедного животишка: какой-нибудь сладковатый корешок, прошлогодняя кедровая шишка или глуздик лиственничной смолы — отец отдирал его от ствола и преподносил на ладони, как великое сокровище. Сунешь в рот такой комочек и жуй хоть весь век. Смола душистая, упругая, зубы в ней вязнут, как в резине, рот полон слюны, а ты знай глотай ее да глотай. Только вот беда — хватало этого глуздика от силы на час-два. Уж как я старался не проглотить его, жевать подольше, а он, глядишь, только шлеп — и съехал уже в утробу… Особенно щедра тайга на склоне лета, когда наливается голубика, гнутся до земли облепленные ягодами ветки смородины, в зарослях зреет сочная, сладчайшая малина, лужайки красным-красны от брусники, и такая ее прорва, что хоть ложись на мох да, не сползая с места, рви горстями. Моя мать больше всего кланялась именно бруснике. Всем ягодам ягода, так она говорила. Целую осень брусника алела у нас на столе, да еще бочонок запасали на зиму. Ударят холода, ягода смерзнется в сплошной ком, крепкая, как камень. Без топора не отломишь, не отщипнешь и крошки. Мать и выходила в сени с топором, пока отец не смастерил специальный ломик аккурат для этого дела. В избе брусничная глыба перво-наперво начинала покрываться как бы испариной, потом кусок разваливался, и можно было по одной выколупывать ягодки… Дарила нас тайга и грибами, самыми разными. Тут тебе и опята, лисички и подосиновики, подберезовики и белые. Что-что, а грибы мы поедали вовсю, да еще солили, сушили, запасали на зиму. Но одними грибами да ягодами сыт не будешь. Отец, бывало, нет-нет да обмолвится: коровку бы завести. Гоношили копейку к копейке, рублик к рублику, но, видать, не скопили бы нипочем, если бы не дядя Егор. Тот самый Егор, что помог отцу отвоевать у тайги клок земли, трактором корчевал пни, а потом еще одолжил нам три ведра картошки, и отец посадил ее под лопату на этом клочке. Были у Егора три дочки и жена — добрейшая душа. Думаю, это все и решило. Однажды вечером отец поведал Егору о своей мечте. Тот выслушал, задумался, потом говорит:
— Доброе дело затеял, Микола, — он никогда не называл отца его настоящим именем — Миколас, и мне почему-то казалось, что в таком обращении есть что-то зазорное, унизительное для отца, но тот не обижался, и постепенно мы все свыклись с «Миколой». — Да где ее возьмешь, корову-то?
— Не знаю… Надо бы подняться в верховье, поискать в деревнях, что побогаче…
— А деньги у тебя есть?
— То-то и оно, что нету. Не хватает мне, Егор, денег.
Егор любил сидеть нога на ногу, причем была у него еще привычка той ногой, что сверху, качать, будто в такт музыке, неслышной ни для кого, кроме него. Но вот нога остановилась, перестала качаться, затем вовсе опустилась на пол. Егор упер локти в колени, окунул подбородок в ладони. Это означало, что он глубоко, серьезно думает.
— Ладно, — проговорил он наконец. — Покалякаю я со своей-то. По-моему, сообразим тебе пособить, доложим сколько не хватает… А возвернешь нам молочком… Душа болит за детишек, ведь без молока растут. Ну, раздобудешь иной раз порошка этого самого, да разве это молоко?
— Что правда, то правда: порошковое — оно только на двор гонит, а питательности в нем никакой.
Получалось, что отец с Егором сходятся во мнении.
А однажды отец сказал мне:
— Собирайся. Поедем вместе.
Такое счастье выпадает не часто, ой, не часто. Особенно в детстве, когда только и слышишь: туда не ходи, сюда не лезь, то не трогай, этого не делай… И вдруг — собирайся. Вместе с отцом, да еще на лодке, куда-то далеко, в неведомые края! Что может быть интереснее и заманчивей, если учесть еще и то, что тебе нет и семи! И наверное, сердце мое не выдержало бы, разорвалось бы от горя, если бы матери удалось помешать моему счастью. Нельзя, сказала она. Только сумасшедший может взять ребенка в такую дорогу, нормальный человек этого не сделает. «Нет, и все тут», — повторяла она. Господи, как я тогда на нее злился. Но отец был тверд. Умел он таким быть, хотя чаще уступал, дескать, не стоит с ней связываться. А на этот раз не уступил. Как ни отговаривала его мать, как ни ругала, даже всплакнула, он был непреклонен. Молчал, как земля, молчал, как камень. Только когда она совсем вывела его из терпения, отрубил:
— Парень поедет со мной.
Так мы с отцом и отправились покупать корову, ту самую, которая потом, как говорится, вышла нам боком. Лучше бы нам сидеть дома да помалкивать, но разве можно загодя знать, где тебя ждет удача и где беда… Если бы знать, не было бы на свете несчастных. Вот и мы не ведали, чем все обернется.
Было начало июня. Коротко сибирское лето, вот и торопится не упустить, взять свое с первых же дней. День-деньской палит жаркое солнце. Не очень-то прохладно и ночью — ведь и сама ночь коротка: не успеет солнце спрятаться за узорчатой кромкой тайги, как снова, точно со свежими силами, принимается припекать с каждым днем все горячей. Растопит толстую снежную перину и давай выгонять мерзлоту из земли. Река поднялась, помутнела, посмотришь — не вода, а прямо-таки кофейная гуща. Напирает, бурлит, тащит за собой вывороченные с корнем деревья, кусты, обломанные сучья, со злостью кидается на глинистую кручу за деревней. Позднее, когда вода спадет, ласточки-береговушки устроят в обрыве уйму гнезд, выведут там птенцов. Но то будет потом, а сейчас не видать и обрыва — все укрыла, затопила вода. Время от времени, разъеденная водой, с глухим клокотанием, всколыхнув высокую волну, сползает в реку огромная глыба, и кажется, будто кто-то невидимый и очень сильный ударил сверху в берег ломом и отколол этот пласт, кинув его реке, словно краюху, которую она тут же проглатывает, отрыгнув воздушными пузырями.