Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Отец велит; «Вымой ведра». Бреду босиком к берегу, натираю ведро крупнозернистым песком, полощу. Студеная вода холодит ноги, я надраиваю ведро, пока не начинают неметь от холода руки, будто в горсти не песок, а рассыпчатый снег. Сон как рукой сняло, вприпрыжку мчусь к костру, вытягиваю ноги, руки, грею их над пламенем, и вот постепенно по всему телу разливается ласковое тепло. Отец советуется не то со мной, не то сам с собой: боязно оставлять корову непривязанной, а ну как заберется в чащу, ищи ее потом по всей тайге. Косолапый задерет, да мало ли что — люди такое рассказывают, что только ой-ой… Отпустишь корову попастись, а поутру найдешь только рожки да ножки. Нет уж, лучше накосить ей травы, чем рисковать понапрасну. И он приносит с плота косу, выбирает лужайку попышнее, косит, а коса поет в тишине, и от этого звука на душе и сладко, и печально, но больше все-таки сладко; я рад, что отец взял меня с собой, рад, что мы с ним ночуем у жаркого костра, что отец у меня такой неутомимый и такой добрый, что мы привезем домой корову и будет у нас кормилица, что впереди еще много таких вот ночей и интересных дней на воде…
Разбудил меня стук. Не знаю, спал ли отец в ту ночь: костер ярко пылал, а он уже орудовал топором. Рядом с костром высилась целая гора дров. Стук топора меня и разбудил. Как? Неужели мы не поплывем? «Что ты, обязательно отправимся, — сказал отец. — Теперь мы будем жечь костер в пути, не причаливая к берегу, слишком уж много времени отнимают такие ночевки, этак и до середины лета домой не доберешься. Остановимся, когда трава кончится. Или дрова выйдут». Да как же разводить костер на плоту — ведь сам плот деревянный! «Очень просто», — ответил отец. Он вырезал топором большой кусок дерна, руками отодрал его от земли и перетащил на плот. Там расстелил его на бревнах вроде ковра, а сверху еще насыпал мелкой гальки. Отличное место для костра. Он ведром черпал из реки гальку, сыпал ее на дерн. Вода просачивалась вниз, а галька и песок оставались… К тому времени солнце уже поднялось высоко, и мы поплыли. Но в тот день прошли совсем немного — наша речка впадала в большую реку у той деревни, где нас ссадил на берег капитан тягача. Отец взял пустой мешок и пошел в деревню, а меня оставил караулить плот. И не зря — на берегу собралась толпа зевак. Тут были и ребятишки, но взрослых оказалось куда больше. И каждый что-нибудь да изрекал:
— Умом тронулись…
— Напорются на порог — скотинку загубят и сами пойдут рыбам на корм…
— А я так считаю, ловко придумано…
— Да… умные головы, но жаль — дуракам достались…
Много всякого болтали люди, и от этого мне становилось все страшней и страшней. Как только я увидал отца с тяжелым мешком за спиной, у меня и слезы на глаза навернулись. А отец только махнул рукой и ответил любопытным:
— Не от хорошей жизни это задумано…
Кажется, такими словами он все объяснил, потому что никто больше ни о чем не спрашивал и ничего не говорил. Только когда отец оттолкнулся от берега, кто-то из мужиков крикнул:
— Берегитесь Чертова порога! Правого берега держитесь! Поняли? Правого!
Отец кивнул и крикнул в ответ:
— Спасибо!
Мы поплыли дальше, и целая толпа деревенских провожала нас. Когда течение вынесло нас на середину реки и люди на берегу уменьшились, стали крошечными, как муравьи, отец развязал мешок и показал мне самое настоящее богатство. Уж не знаю, как он его раздобыл, что за него отдал, но такого роскошества мы прежде не видали. Шесть караваев хлеба сразу! Целых шесть, подумать только! Был тут и огромный кусище, целая глыба сахара, величиной с мою голову. Ну, может, и чуть поменьше, но все равно столько сахара сразу я тоже еще никогда прежде не видал. Была здесь и соль, которой тоже часто недоставало у нас в доме, и так без нее худо бывало, что казалось, она вкуснее сахара. Ведь праздником бывал день, когда мне давали краюшку хлеба и щепоточку соли. А тут была довольно большая кучка, увязанная в пеструю потемневшую тряпицу. Крупная и серая соль манила, притягивала меня, как самое дорогое лакомство. Отец это заметил и с радостью придвинул ко мне узелок: на, бери! Я помусолил палец, ткнул им в горку соли и — в рот! Вкуснота небывалая! Было здесь и с полмешка картошки, и большой кусок соленой рыбы, которая скорее походила на сало, чем на настоящую рыбу. «Осетрина», — сказал отец и сглотнул слюну. Рыба источала такой острый, такой дразнящий запах, что ж у меня рот наполнился слюной. Должно быть, отец заметил это: он взял нож, откроил ломоть хлеба, отрезал тонкий лепесток рыбы, поделил все пополам, и мы принялись за еду. После соленой и жирной рыбы речная вода показалась сладкой. Я лег ничком на плот и стал пить прямо из реки, а отец зачерпнул ведром и пил, держа его обеими руками, вода выплескивалась через край и струйками стекала по груди. Затем он ополоснул ведро и перелил туда из туесков кислое молоко, а мне велел разжечь костер. Ведро он повесил над пламенем и принес свои оторванные рукава от сорочки. Узкий край завязал узлом — получились как будто мешочки, вроде колпаков у гномов. Он велел мне присматривать за молоком, и сам не спускал с него глаз: нельзя, чтобы закипело. Время от времени отец окунал в ведро палец. Потом снял ведро с огня и бросил в молоко соли. Немного погодя он попросил меня подержать рукав-мешочек, а сам осторожно перелил в него из ведра молоко, которое створожилось и плавало комочками в желтоватой водице. Так я первый раз в жизни увидел, как делают творожный сыр. Отец наполнил оба мешочка и повесил их на жердь, а снизу подставил туесок, куда еще долго по капелькам стекала мутноватая жидкость. «Лучшего напитка не выдумаешь» — так сказал отец про сыворотку. И мы поплыли дальше. День за днем, изредка приставая к берегу, чтобы накосить травы или нарубить дров. Только в одном месте задержались подольше — там настолько богато росла черемша, что можно было подумать, будто ее сеяли. Ярко-зеленые перышки травы уже были довольно длинными, и мы с отцом нарвали целую охапку. Этот дикий чеснок — дар божий. Особенно на Севере. У нас в деревне в каждой семье собирали черемшу, запасали впрок — то была не только вкусная острая приправа, но и испытанное средство от цинги. А болезнь эта злая — от нее иногда и молодой беззубым остается, даже если зубы у него все здоровые. Сначала десны потихоньку кровоточат, потом делаются рыхлыми, слабыми, и здоровые, крепкие зубы не держатся в них, выпадают. Поэтому люди готовы пройти десятки километров, только бы нарвать черемши, а набредут на поляну — собирают столько, сколько могут унести. На зиму бочками солят. Если, конечно, найдется соль. Ну, а мы с отцом будем уплетать сочные побеги черемши с картошкой, после такого острого обеда и молока выпьешь вдвое больше.
Отец смотрел на меня и радовался: на поправку пошел, уже и на человека похож стал. А я дивился тому, как кругом все меняется: река мелеет, вода в ней с каждым днем все чище и прозрачней; отнерестились хариусы и гоняются за мошками, от них вся река — кольцами, кольцами, жаль, не было у нас ни лесы, ни крючка… Березы и черемуха на берегу оделись пышными листьями; высокие лиственницы поначалу вроде закутались в какую-то зеленоватую дымку, потом вдруг зазеленели пронзительно-яркими, свежими иглами. Короткое северное лето спешило взять свое, вот все и менялось прямо на глазах. Только ступишь на берег, как на тебя сразу накинется целый рой комаров; тучами вились они над нами и над нашей коровой, которая мотала головой, била себя хвостом по бокам; после каждой стоянки на берегу полчища комаров устремлялись за нами следом, нахально догоняли на воде, жалили через одежду; мы без конца жгли костер, подкладывали в огонь сырую траву, которая тлела, и едкий, густой дым отпугивал настырных кровососов. На середине реки почти всегда тянуло легким ветерком, там мы и спасались от комарья, но зато оводам ветерок был нипочем, и приходилось усердно оборонять нашу корову — пышной березовой веткой я пришлепывал оводов на коровьих боках, потом выкидывал в воду; далеко отплыть эти жирные мухи не успевали — их тут же подхватывали хариусы.
На плоту уже белела вереница сыров — они сушились на солнце и с каждым днем становились все желтей.
Однажды отец подоил корову и сказал:
— Я прилягу, а ты, сынок, побудь за капитана. Если что — зови меня. Что-то глаза слипаются, будто их медом смазали…
Отец упал на лежанку, не успев договорить последнее слово. Его свалил сон. Раздался на плоту могучий храп. Намучился отец за долгие дни и ночи. Вообще-то я за все это время ни разу не заметил, чтобы он прилег. Я засыпал, а отец возился у огня или сидел на носу плота и смотрел на реку. Я просыпался, а он сидел на колоде и по-прежнему смотрел на реку…
Вода несла плот спокойно, иногда медленно кружила, поворачивала нас то в одну, то в другую сторону, словно хотела, чтобы мы увидели как можно больше всяких здешних красот и успели ими налюбоваться. Вокруг плота и между бревен тихонько журчала о чем-то своем чистая вода, будто напевала колыбельную песенку. Было так тихо и покойно, что я различал, как на берегу в безбрежной тайге чирикают, верещат, заливаются птицы. Время от времени шлепала хвостом рыба, потом снова все смолкало. Я и не почувствовал, как подкралась и одолела меня сладкая дрема. Не знаю, сколько времени длился мой сон, но очнулся я внезапно, точно меня дернули или резко окликнули. Проснулся и что называется обомлел. Вокруг бушевал ураган, со свистом завывал ветер — такой не только валит деревья, но и выдирает их с корнем. Нет, что же это я — на берегу деревья стоят как стояли, ни один листик не шелохнется. И урагана никакого нет. Это гудит и бушует река где-то впереди. Далеко ли? И в тот же миг перед самым плотом я увидел порог, весь в белой пене. Он был совсем рядом, слышно было, как перекатываются камни на речном дне, как бешеное течение ворочает их. Я не успел и крикнуть, как плот соскользнул куда-то вниз, точно с горки съехал, нос его ушел под воду, вода захлестнула плот, дико замычала корова, а меня кто-то цепко схватил за плечи, и я понял — это отец. Он крепко прижимал меня к себе, а река с сумасшедшей силой тащила плот невесть куда. Порой мне казалось: тонем. Нос плота нырял вглубь, вода заливала меня по пояс, и я думал: все, пропали… Но через минуту бревна поднимались из клокочущей реки и дальше волокли нас на своей горбатой спине, а с обеих сторон мимо неслись берега, будто мы мчались на грузовике. Отцовские руки изо всех сил сжимали мои плечи: разбрызгивая пену, с грохотом и воем на нас неслась гора воды. Вдруг эта гора рухнула куда-то вниз, точно разбилась на осколки, которые разлетелись во все стороны. Отец схватился за свой длинный шест, в два прыжка подскочил к краю плота, ткнул шестом в водяную гору, бревна у меня под ногами жалобно застонали, и через миг вода накрыла все. Я зажмурился, в лицо хлестануло водой. Когда я открыл глаза, водяная гора была уже далеко. Плот летел по свирепой реке, но чем дальше, тем тише и глаже становилась вода, впереди не было видно ни острых порогов, ни торчащих над водой камней. Река снова походила на мягкую, сверкающую ленту.
— Вот это да! — сказал отец и оглянулся назад, на страшное место. И хотя он попытался улыбнуться, это не удалось ему: лицо бледное, рот перекошен, какая уж тут улыбка!
Плот потрепало, словно он побывал в жестокой битве. Наши ватники уплыли. Сыры и драгоценные туесочки с простоквашей смыло водой. К счастью, осталось ведро, которое по-прежнему висело на жерди над кострищем — размытым, разметанным; мелкая кучка грязи напоминала о том, что здесь был дерн… Отец похлопал по карманам, лицо его сделалось озабоченным, даже испуганным. Только когда в кармане штанов он нашарил коробок спичек и уверился, что они не размокли, его хмурое лицо посветлело и он проговорил:
— Живем, сынок… Живем! Слышишь, Юлюс!
Через неделю мы подплыли к нашей деревне. Кто-то заметил плот уже издалека, и когда он подходил к берегу, нас поджидала целая толпа народу. Те, кто стоял поближе, кинулись нас обнимать, целовать, остальные молча смотрели, но всем было завидно: корова стояла на плоту и преспокойно жевала траву из кормушки. Мы тогда были счастливы и даже думать не думали, что вместе с коровой привезли домой беду…
— И какая-такая беда приключилась у вас из-за коровы? — спросил я, когда Юлюс кончил свой рассказ.
— А, — отмахнулся он, — неохота вспоминать. Сегодня не такое настроение, чтобы говорить о неприятном. Давай лучше поработаем. Ты руби да складывай дрова, а я собью конуры для собак. Видал, как им худо без крыши? Они и глядят на нас, будто корят — исподлобья так… Ведь мы с тобой нарушили золотое охотничье правило: сперва позаботься о собаке, потом уже о себе. Хороши, голубчики, нечего сказать: себе избу срубили, а о них не подумали…
Дождь уже перестал, и лишь с деревьев скатывались вниз тяжелые, набрякшие капли. В тучах проглянули просветы, похожие на полыньи в застывших бескрайних просторах. Всю тайгу словно заволокло дымовой завесой: курилась земля, отдавая накопленный долгими днями зной.