Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Мы поплевали на ладони и взялись за топоры.
Шестая глава
По ночам уже приударивал морозец. Поутру береговые камни бывали окованы тонкими серебряными полосками, о зазубренную кромку плескала вода. И ночи стали похожими на настоящие ночи: после долгих недель мы увидели звезды, исчезнувшие с небосклона в летние месяцы. После долгой разлуки появился и ущербный рожок месяца. Встреча с ним до того умилила нас, что мы с Юлюсом долго сидели на пеньках у зимовья да глядели на узкий серпик, точно на невиданное чудо. В ту ночь мы услышали волчий вой. Протяжное завыванье донеслось с противоположного берега, и казалось, будто дикие звери всему своему роду объявляли, что в здешних краях поселились люди, и есть надежда поживиться в голодную пору, когда всю землю сожмет в ледяной свой кулак лютая и неумолимая стужа. Чинга и Чак, ощетинив хребты, вытянув морды, настороженно вглядывались во тьму, а по их шкурам проходила мелкая, лихорадочная дрожь. Человек, слушая волчий вой, лишь испытывает ужас, а бедняги собаки дрожмя дрожат. Неужели чувствуют себя виноватыми, изменниками своего рода?.. Что ни вечер, мы топим в избушке печку — иначе не обойтись. По уговору эта забота — на моих плечах. Я подрядился и в главные истопники, и в завдровсклады, а также в шеф-повара и мойщика котлов. Свои тарелки, ложки и кружки у нас каждый моет сам. Как заведующий дровяным складом я не даю Юлюсу и притронуться к идеально сложенным и просохшим поленницам, горками стоящим недалеко от двери. Берегу их на зиму. А пока таскаю из тайги сухостой, валежник, топлю и хворостом. Стенки и верх железной печурки от жарких дров мгновенно накаляются докрасна, и мы располагаемся на нарах раздетыми, прямо как в бане. Между прочим, баня у нас тоже имеется. Сложили из жердей потоньше пирамиду и обтянули ее толстым брезентом, а внутри из камней сложили нечто вроде жертвенника. Камни раскаляются настолько, что стоит плеснуть на них водой, как сквозь пар мы уже не различаем друг друга, хотя и стоим почти рядом. Хорошо попариться в такой баньке, а потом окатиться ведром ледяной воды или плюхнуться к речку. В банный день мы закатываем и большую стирку. Собираем все белье, одежду, вкладыши спальных мешков, портянки, носки, тряпки и погружаем в реку, придавливаем гнетом из камней. Быстрая речка так старательно треплет, так выполаскивает наши вещи, что нам и стараться не надо. Выжимай и радуйся. Скоро эта прачечная закроется: ударит серьезный мороз, и окажется она под толстой коркой льда. Хорошо, как утверждает Юлюс, что наш ключ не замерзает и в самую лютую стужу. В его омуточке мы устроили своего рода погреб для хранения картошки. Осталось ее у нас немного, всего на дне мешка, но хоть изредка побаловать себя горячей картошкой — и то праздник. Ни о чем я так не тоскую здесь, на зимовье, как о горячей картошке. Поэтому картошку мы экономим на зиму. В доме ее не сохранишь. Как пойдут морозы, а мы как станем целыми сутками гоняться за соболем по тайге, выстынет наше зимовье — что в доме, то и на дворе. И картошка замерзнет. Поэтому мы ссыпали ее в полиэтиленовые пакеты, плотно завязали и утопили в роднике. Не замерзнет и не завянет. В целости и в сохранности будет. А дыхание надвигающейся зимы чувствуется всюду, куда ни кинешь взгляд. Тайгу точно золотом облили. В самом деле кажется, будто с высоты льется золото — поначалу окрашивает желтым растущие по вершинам гор лиственницы, потом стекает вниз по склонам, и лишь кое-где сохраняются зеленые лоскутки. На денек-два. Слава тебе, новое время года, сгинули комары и прочая нечисть. В самом деле — ни одного комарика! Собственным глазам не веришь, собственным ушам! В тайге полно брусники, клюквы, грибов. Бруснику — ту горстями рвем. Одна горсть в лукошко, другая — в рот. Корпеть над кочками, сплошь осыпанными клюквой, — для этого поистине нужно женское терпение. Сгибаешься в три погибели, собираешь, аж в глазах рябит. Покланяешься этак подольше, и схватит поясницу — ни разогнуться, ни встать. Юлюс говорит, что лучшее средство от этой болезни — поваленное дерево. Находишь такую выворотину, ложишься навзничь поперек ствола — голова по одну, ноги по другую сторону, и этак выпрямляешься… Насолили мы и грибов чуть не целое ведро. И ягоды, и грибы мороз терпят, а нам разнообразие. Осталось запастисть только мясом да рыбой. Уже слышали, как ревет в тайге сохатый. Это у них, у лосей, свадебные игры начинаются, гон. Юлюс говорит, на днях отправимся добывать сохатого. А пока займемся рыбой. Мы ставим верши, и они наполняются до отказа. Чего там только нет — и хариусы, и ленки, и таймени! Последних мы особенно ценим. Вынимаем кости, а чистое мясо солим да коптим. Коптильня у нас построена не только для наших нужд. Надо и собакам накоптить рыбу на зиму. Нам сгодится и соленая, а собаке соленую не бросишь. С голоду, конечно, она и соленую съест. Недаром говорят, что голодная собака и творог ест. Но соленая рыба — это не творог. Наевшись такой солонины, собака и ноги протянуть может. Поэтому ту рыбу, которую мы запасаем для собак, мы не солим нисколько, а просто коптим. Но и копчением такое не назовешь: просто укладываем тушки на решетку из веток, внизу разводим костерок из трухлявой ольхи, который тлеет жидким дымком, и рыба не столько коптится, сколько подвяливается. Целыми днями мы занимаемся рыбой, и только рыбой. Утром выплываем на лодке, идем вниз по ручью до самого устья, а возвращаемся поздно вечером. Все насквозь пропахло рыбой — и наша одежда, и все зимовье. К чему ни притронешься — всюду рыбья чешуя. Днем то и дело отплевываемся, а вечером отдираем налипшие чешуи от одежды, от лица, вычесываем, выколупываем из волос. Можно подумать, будто мы нанялись на рыбную фабрику. А уж руки, руки-то! В тайге руки уберечь трудно: то нечаянно порежешься, то оцарапаешься где-нибудь в дебрях, то крючок ненароком всадишь, а когда такими израненными руками целыми днями набираешь соль, то впору завыть. Жжет, саднит, разъедает — ну, просто места себе не находишь. Сунешь их в ледяную воду, и так заломит, что вмиг вытащишь. А руки распухнут, онемеют, трудно что-либо и ухватить такими кувалдами. Не рука — ляжка баранья. Осточертело мне это все! А мы и сегодня с самого утра сели в лодку. В устье Юлюс выключил мотор, поскольку тут недолго и скребануть винтом по каменистому дну — сильно обмелела наша речка. Мы вышли из лодки и потащили ее за собой к порогу, где у нас были приготовлены верши. Даже сквозь резиновые сапоги, шерстяные носки и теплые портянки пронимает ледяной холод — вот какая здесь водица… Как обыкновенно после ночи, верши наши полнехоньки, в том месте вода кипит, переливается серебром. Втаскиваем лодку носом на берег, а сами бредем к вершам. И правда — битком набиты, ах ты мать честная! Снова будет веселая работка, чтоб ее черти делали! Куча рыбы. Дрыгается, скачет, трепыхается, а Чинга да Чак вытянули шеи, нюхают воздух, чуют, стало быть, издалека, хвостами виляют. Некоторые рыбины мечутся да и допрыгивают чуть не до самой воды, и тогда собаки лают, передними лапами норовят придавить рыбу к земле. Но скоро эта забава им надоедает, и обе они убираются в тайгу, по пути обнюхивая каждый след, каждый шаг. А как же иначе — собаки есть собаки. Хорошо им — бегай, резвись, — нюхай. А ты, человек-человече, обязан доставать острый нож, тащить на берег пару тяжелых колод и приниматься за работу, пусть тебя хоть наизнанку вывернет при виде этой копошащейся груды. Из реки, поставив верши на прежнее место, выходит Юлюс. Придвигает поближе к себе колоду, садится на нее и берет рыбешку из тех, что ближе. Пример, стало быть, показывает. Ни тебе громких слов, ни поучений. Кладет крупного хариуса на обтесанное дерево, одним махом отсекает еще живую голову с разинутой пастью, затем вспарывает вдоль спины, но насквозь не прорезает, брюхо оставляет нетронутым. После этого ножом откидывает в сторону внутренности с красными зачатками икры, вырезает хребет и в таком виде, похожую на блин, закладывает рыбу в полиэтиленовый мешок. При такой разделке она больше просолится. Мне все это потрошение настолько надоело, что я позволяю себе досадливо сплюнуть, а Юлюс говорит: «Ты что, не с той ноги встал нынче?» И снисходительно улыбается. Его покровительственная ухмылка меня откровенно бесит, но я подавляю свою ярость, берусь за нож и начинаю чистить и потрошить рыбу. А Юлюс сегодня в хорошем настроении. Ему, видимо, вовсе невдомек, что творится в моей душе. Вот он и не смолкает, заливается, как жаворонок вешний. Уж не знаю, мне ли, себе ли самому он пытается доказать, как много потеряло человечество, ступив на путь цивилизации, где погребены лучшие качества человеческой натуры… Приходится кивать головой да помалкивать. Ведь ничего на свете не изменится, соглашусь я с его мыслями или не соглашусь. Однако трудно внять голосу рассудка, любопытство вконец одолело меня: с чего бы это ему так радеть за человечество? Уж не замешана ли тут религия? Говорят, в Сибири полно всяких сект. Опутали, задурили человеку голову… Поэтому я спрашиваю напрямик:
— Ты в бога веришь?
Юлюс долго не отвечает. Оставив в покое недопотрошенную тушку, с ножом в поникшей руке, он стоит и своими голубыми глазищами смотрит вдаль, на желтеющие хребтины холмов, потом от души, по-детски вздыхает и произносит:
— Мне еще многое неясно, и боюсь, до конца дней так и не прояснится.
Эти слова он произнес так, что не поверить им было невозможно. Мне бы на том закончить разговор, не придираться и не приставать, но какой-то бес словно тянул за язык.
— Коли в бога не веришь, — продолжал я, — то, может, Солнцу молишься? Или Перуну? Как древние язычники — истинные дети природы?
Он метнул в меня короткий, острый взгляд и ответил:
— Не вижу ничего зазорного в том, что люди поклонялись Солнцу или Перуну. Потому что нет ничего более вечного и неизменного, чем они… И сегодня человечество не открыло ничего более неизменного и вечного, чем Солнце, — что же плохого в том, что его обожествляют?
— Но ты, Юлюс, не ответил мне на вопрос: ты-то сам во что веришь?
— Природа учит человека совершенству, а мы стараемся ее перехитрить, — ответил он.
— А ты?
— Я? Я живу, как получается.
— И ты счастлив?
— Не знаю. Чем ты его измеришь, чем взвесишь, это самое счастье? А забота точит: не туда, не теми путями идет человечество…
— Что же делать?
— Не знаю, — он пожал плечами, а потом проговорил: — Часто слышишь, что все, дескать, делается для человека… Для блага человека… А на деле у этого человека жизнь все больше усложняется.
— Что же ты предлагаешь?
— Жить, как велит матушка-природа.
— Позакрывать заводы, фабрики и всем перекочевать в леса, на природу? Без промышленности человеку не обойтись. Это и дураку ясно. А промышленность чем дальше, тем больше губит, истребляет природу. Заколдованный круг. Рубим сук, на котором сидим. Как же быть, а?
— Не знаю, — вздохнул Юлюс.
Наконец-то! Первый раз он признал себя несостоятельным, отказался ответить на заданный вопрос. Его искреннее признание было мне дороже всего, эти два слова в единый миг рассеяли мои сомнения и опасения. Я понял, что передо мной вовсе не беспочвенный мечтатель, не наивный творец утопических теорий, не фанатик, увлеченный несбыточной мечтой, а обыкновенный человек, каких на свете много. Поэтому я сказал:
— Все мы видим, что жизнь усложняется, все озабочены будущим своих детей и внуков, беспокоимся за человечество, а что делать — не знаем. И поддерживает нас лишь надежда, что светлейшие умы найдут и укажут человечеству те пути, по которым надо идти. Не сегодня, так завтра. Как ты считаешь?
— Не знаю, — сказал Юлюс и тут же добавил: — Не знаю, что посоветовать человечеству, но я лично хочу прожить в согласии с Природой.
— Какое же это согласие, Юлюс, прости меня! Ведь твоя профессия заставляет истреблять природу.
— Ты об охоте? О соболишках, что ли?
— И о них, и вообще…
— Если с умом охотиться, природу не ограбишь. А потом, подумай: с какой стати пропадать дарам природы, а? Впустую! Я только собираю урожай. Каждый год. Одни собирают кедровые орешки, всякую там ягоду, грибы или коренья, а я — соболей. Охота, между прочим, древнейшая профессия человека. Я рад, что могу существовать ею. И государству пользу приношу. Ведь за соболиные шкурки заграница валютой платит.
Он умолк, бросил вычищенную рыбку и, тяжело вздохнув, поднялся с колоды. Молчал и я. Пока суд да дело, мы с ним, оказывается, выпотрошили целую гору рыбы. Невыпотрошенной оставалась маленькая кучка хариусов. Юлюс собрал их в плетенку и ушел в тайгу. Раскидает, разложит рыбок в тех местах, где любят шнырять соболи. Мы с ним давно так делаем. Как только заведется лишняя рыба, сразу несем ее в тайгу, рассовываем под валежником, подкладываем в дупла, разбрасываем среди камней, скал. Потом будем ставить в тех местах капканы… Я быстренько развожу костер, вырезаю в ольшанике два острых прута, отбираю хариусов покрупнее, две штуки, посыпаю их солью, натыкаю на ольховые вертела и пеку над горячими угольями. Сначала пропекаю один бок, потом другой, затем кидаю в костер охапку сухих лиственничных веток и ставлю на огонь наш закопченный, видавший виды чайник, потому что знаю: Юлюс вернется из тайги с горстью брусничных листьев. Мы запарим их, добавим чайной заварки и будем пить душистый напиток, который огнем разольется по всему телу, даст нам радость и новые силы.
Очевидно, и Юлюс, бродя по тайге, мысленно продолжал наш разговор, потому что, едва выйдя к костру, он произнес:
— Нужно, чтобы во всем мире был один, годный для всех строй.
— Ого! — только и мог я сказать.
— Все равно когда-нибудь так будет, — мотнул головой мой друг.
— Да будет так! — согласился я и спросил: — Как же это произойдет?
Юлюс высоко повел плечом, точно сгоняя со щеки комара. Не спеша стал крошить прямо с руки в чайник брусничный лист, долго помешивал, склонившись над костром, потом снял заваренный чай с огня, поставил его наземь. Достал вертел с зарумянившейся рыбиной и принялся выедать розоватую плоть. Примерно как лошадь подбирает с ладони человека хлебные крошки — чутко, бережно, одними губами. Потом Юлюс налил в кружку чай, приблизил к ней лицо и жадно стал втягивать ноздрями ароматный пар, а я смотрел, как меняются оттенки его глаз, как хмурится лоб — человек напряженно думал. И в самом деле, Юлюс нарушил молчание.
— Как это произойдет, того не знаю, — сказал он. — Не знаю и как это будет называться — Всемирный Совет, Сенат Планеты или еще как-нибудь, но должен на Земле появиться кто-то, кто возьмет все в одни мудрые руки. Понимаешь? Не в названии суть. Важно, что это объединение будет иметь трезвый ум, добрые цели и уверенную, сильную руку, которой подчинятся все… Да неужели мы не чувствуем, что пора на земле передать бразды правления в какие-то одни руки! Ты меня понимаешь? Взирает этот Совет или Сенат на планету добрыми очами и все видит: где да сколько скопилось людского горя и злобы; сколько куда надо направить добра. Скорее всего, миру придется воскреснуть, в точности как легендарному Фениксу — из собственного пепла, но с горьким и незабываемым опытом за плечами. Нельзя, чтобы на Земле человек помыкал человеком, от этого все наши великие беды и страдания.
Так говорил Юлюс. И не знаю, чем объяснить мое спокойствие, с которым я выслушивал его рассуждения о будущей модели мира. Прежние его высказывания от имени человечества, я помню, раздражали меня, а сейчас я почему-то ничуточки не сердился. Вот ведь дело-то какое: двое людишек на задворках Земли чистят рыбешку и рассуждают о судьбах мира — разве не потешно? Тем более что от их размышлений ничто на этом свете не изменится. Поэтому я молча прихлебывал кипяток, будто придавая этому занятию особый, чуть не ритуальный смысл.