Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Когда я возвратился на берег, Юлюс уже удалил внутренности освежеванного лося. Но кругом было чисто, лишь собаки в отдалении пожирали что-то кровавое, поджав свои мохнатые хвосты.
— Все нынче празднуют, — сказал Юлюс.
Из этих слов я понял, что лосиные потроха отправились в реку.
— Реку-то зачем засоряешь?
— Рыбу подкармливаю, — ответил Юлюс и стал разрубать топором грудную клетку зверя. Когда открылась грудная полость, Юлюс вырвал оттуда сердце и печень, которые были столь огромны, что не уместились бы в добрый таз. Трепещущие, сочащиеся кровью, они были унесены в лодку. Сам Юлюс ополоснул руки, взял в лодке наши оловянные кружки, одну подал мне и сказал:
— Ну, отведаем свеженинки. Подкрепимся.
Он погрузил свою кружку в отверстую грудную клетку лося, почти до краев наполнил ее кровью и залпом выпил. Вытер губы.
— Попробуй, — кивнул он мне.
Я знал, что на Севере многие пьют теплую оленью или лосиную кровь. Особенно туземцы, люди местных племен. Я собрал все свое самообладание, подошел к освежеванной туше, почувствовал, как в нос шибануло чем-то приторно-прелым, увидел, как в прохладном воздухе курится, поднимаясь из вспоротой лосиной груди, легкий пар. Превозмогая отвращение, я сунул туда кружку, но поднести к губам не отважился.
— Посоли. С непривычки с солью-то легче.
Я послушался совета Юлюса и кинул в кружку щепотку грубой соли, затем кое-как заставил себя проглотить несколько глотков. Остановился, выжидая, когда непривычное питье пойдет вспять, но ничего подобного не произошло. А Юлюс прополоскал в реке свою кружку, плеснул туда спирту, потом осторожно погрузил кружку в воду и набрал столько же воды, лезвием складного ножа помешал. То же проделал и я. Мы чокнулись и выпили. Очевидно, я слабо разбавил — рот мигом пересох, а грудь и желудок обожгло, словно я проглотил головню из костра. Ничего страшного. Лучше продезинфицирует. Говорят, непривычных к свежей крови и сырому мясу сразу слабит, а Юлюс уж полосует дрожащую лосиную печень, уже готовит, бес, новую закусь, чтоб ей провалиться. Право, обойдется. Спирт, небось, подействует, сделает доброе дело, и не придется ночью бегать в кусты. И нечего ждать, когда тебе поднесут угощение, — надо самому отхватить кус лосиной печени, ведь все равно не избежать этого, с позволения сказать, деликатеса. Так я и поступаю. Но отрезаю тонюсенький ломтик, а потом его рассекаю на узкие полосочки, чтобы не пришлось слишком долго «смаковать». Такую порцию и беззубый без труда проглотит. Обмакиваю одну полосочку в соль, кладу в рот, пытаюсь жевнуть и сам удивляюсь: еда как еда. При такой закуске можно и по второй чарке осушить. Так мы и делаем.
Стемнело. В вышине зажглись звезды, из-за горы выползла оранжевая луна, похожая на обрезанный кружок морковки, а вокруг нее кольцами белел туман. «К перемене погоды, — заметил Юлюс, глядя на небо. — Должно быть, подморозит, и слава богу. В самое время мясом запаслись. Если похолодает, нам его надолго хватит. Только на ночь так тушу не оставишь, надо разделать и сложить на место, не то волки мигом растащат».
Мы натаскали из тайги валежника, развели костер и принялись за работу: Юлюс разделывал тушу, а я потрошил рыбу. Когда глаза начинали слезиться и веки так и норовили сомкнуться, а руки переставали слушаться и нож выпадал наземь, Юлюс капельку подливал из бутылки в оловянные кружки, мы чокались, выпивали до дна, закусывая уже остывшей лосиной печенью, затем снова брались за ножи. Когда в конце концов мы управились с нашей добычей, когда улеглись в избушке на нарах и Юлюс тотчас же уснул сном праведника, я почувствовал, что не могу спать. Из каждого угла, через тесное оконце и низкую дверку, даже из трубы, даже из печной топки выползала лютая тоска и подкрадывалась ко мне. Я лежал с открытыми глазами, снова и снова вспоминал рассказ Юлюса о родителях, об их разладе в ту пору, когда жилось вполне сносно, затем об их сближении, о возникновении, так сказать, чувства локтя перед лицом общей беды. Мы с Дорой страдали по-настоящему, но то было лишь МОЕ или только ЕЕ страдание. Нам не хватало этой общей беды, общего горя. Общей боли мы никогда не переживали. Вот в чем суть. Только общая большая беда, видно, сближает людей и делает их благороднее, побуждает взваливать на себя тяжелейшую долю общего бремени, чтобы оно всей своей тяжестью не легло на плечи близкого человека. Каждый из нас приобретает в одиночку опыт и платит за него порой по самой высокой цене… «И что мне даст это бегство? Зачем мне все это? Если назвать это сжиганием мостов, то прежде всего такие мосты надо сжигать в самом себе, а пепел развеивать по ветру. И зачем мне все это нужно?» — спрашивал я себя не помню в который раз, а ответа не находил.
Седьмая глава
Из горшка, подвешенного на перекладине над печкой, полезло вязкое тесто. Я лежал и смотрел на закопченный горшок, на вытянутый язык теста и поражался своему равнодушию. Раньше я вскочил бы с лежанки и кинулся растапливать печурку, потом стал бы месить тесто, а сегодня — на все наплевать. Сквозь сон я слышал, как вставал Юлюс, как он возился у костра, потом — как затрещали горящие поленья, а сам только перевернулся на другой бок и накрылся с головой одеялом. Но сон больше не шел. И какой уж тут сон, если во дворе вовсю стучит топор. Небось мой непоседливый друг опять что-то вытесывает, мастерит. Казалось бы, за эти месяцы предостаточно всего наколочено да натесано, больше не выдумаешь, а он, видите ли, выдумал, нашел себе новое занятие. И пусть. А с меня достаточно, с меня даже больше чем достаточно. И я буду спать целый день напролет, пусть он там хоть камни тешет или дробит…
Бух! — грохнуло обухом в стену избушки, а потом:
— Вставай, лазарь! Тебе что — собаки кость в постель притащили? Ишь, разоспался?!
Как же, поспишь тут… Теперь пристанет, не даст покоя. И зачем мне все это? Зачем?
У зимовья — целый мясокомбинат. Ну, допустим, и не целый, а так, филиал. На сколоченных козлах натянут брезент, в который мы обычно складываем рыбу и возим домой на лодке. Теперь на нем разложены небольшие, с ноготь величиной, кусочки мяса. Под брезентом тлеют ольховые сучья, от них валит густой и душистый дым, а сверху мясо подвяливается на солнце. На пне кучкой сложены добела выскобленные лосиные кости. А на привычном месте пылает второй костер, над которым пекутся проткнутые вертелом лосиные губы. Время от времени капля жира падает на уголья, шипит и плавится, распространяя аппетитный запах, и я чувствую себя дармоедом и негодяем — Юлюс трудится, а я валяюсь и смотрю сны…
— Умывайся и — приступим! — Юлюс показал на пень, накрытый свежеобтесанной доской — что-то вроде изысканного барского подноса, — на которой задорно блестела бутылочка спирта и наши неизменные оловянные кружки.
— С самого утра?!
— У нас что дни, что ночи… — как-то подозрительно весело и с неестественным пафосом протянул Юлюс, а так как я ничего не ответил, он продолжал: — А почему бы нам не устроить маленький праздник? Третий месяц, брат ты мой, как мы с тобой вкалываем будь здоров. Шабаш! Пора и честь знать.
— Тесто из горшка вылезает, — промямлил я, поскольку хлебопечение — моя обязанность.
— Пока ты умоешься, я управлюсь с этим окаянным тестом! Кстати, как вашему величеству прикажете подавать лосиную губу — с кровью или насквозь пропеченной?
— Может, все-таки насквозь… — пожал я плечами, а про себя подумал: «И что это его так разбирает…»
— Осмелюсь заметить: не имеете понятия! Лосиная губа — исключительно с кровью! — оживленно протараторил он и мгновенно скрылся, ловко юркнув в сторожку, затем выскочил оттуда с горшком теста, а меня погнал мыться. «Не терпится приложиться, гм…» — подумал я грешным делом. Шутки шутками, а кто его знает, на что он способен в подпитии. Если вдруг взыграет в нем правдоискательский пыл и ему вздумается доказывать свою правоту кулаками — на самой высокой лиственнице от такого не спасешься. Стряхнет тебя с дерева, как спелую грушу.
Все лето по утрам мы купались в речке, но в последнее время, когда по ночам подмораживало, мы начали отступать от своего правила. Однако сегодня я решил: окунусь-ка разок. Может, больше и не доведется, ночи все холоднее, по утрам река курится, точно под ней кипят адские котлы, вдоль берега уже тянется кромочка белого льда, и тает она только около полудня, не раньше. Сегодня она еще держится, хотя солнце уже довольно высоко. Вода обжигает, как чистый спирт. Я, вроде пожилой тетеньки, приседаю разик, два, три — окунаюсь, а потом стремглав, скользя на камнях, лечу на берег. Не человек, а мокрая курица, ей-богу. Зато вся сонливость и хандра мигом испарились, точно их и не было. А Юлюс уже замесил тесто, хлопочет у костра. Переложил ком теста в объемистую жаровню, накрыл высокой крышкой и поставил на уголья. Потом набрал мелких, уже подернутых золой угольков и высыпал целую лопату на крышку жаровни: пусть не только снизу и сбоку, но и сверху получится румяная корочка.
— Ну вот, — сказал он, глубоко вздохнув. — Теперь можно и отпраздновать.
Он выдернул из земли вертела, на которых пеклось жаркое, поместил это изысканное блюдо на только что сооруженный стол, потом вдруг хлопнул себя ладонью по лбу, живенько забрался по приставной лесенке в наш лабаз и принес банку компота. Вот это жест! Размах, точно у подгулявшего купца. Мы же уговаривались не трогать компот до начала охоты. Сейчас еще можно собрать ягод, на худой конец — заварить брусничный лист, а зимой что станем делать, если уже теперь начнем лакомиться компотиком? Но Юлюс нынче такой, что я боюсь ему возражать. Снует туда-сюда, точно ему кое-куда пропеллер вставили, честное слово: на месте не устоит, все бегом да бегом, старается, суетится, размахивает руками. Придется, видно, хлебнуть с ним лиха — добром такое не кончается… Но все мои опасения развеялись как дым, едва мой друг налил в кружки спирта, разбавил компотом, перемешал ложкой и произнес: