Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
— Ты как собака бестолковая: когда нет чужих, на своих кидаешься, — обиделась мать. — Понятно, охота на кого-нибудь всю вину свалить.
Отец грохнул кулаком по столу, да так, что подпрыгнула керосиновая лампа:
— А кто, черт побери, виноват в наших всех бедах? Ты, одна ты во всем и виновата! Вот и сейчас из-за жадности твоей ненасытной мы сюда угодили. Все тебе мало, все мало! Дай тебе волю — полсвета заглотишь, настоящий удав! Да еще разговаривает!
Таким ужасным я еще никогда не видел отца: лицо багровое, руки дрожат, голова и та трясется, как в приступе малярии. Мать не стала дальше спорить. Не посмела. Молча возилась, натягивала постельное белье. Потом велела мне развести во дворе костерок, зажарила яичницу на сале, поставила прямо в сковороде на стол, позвала ужинать, но отец и не подошел. Тогда мать повозилась, порылась в узлах, достала откуда-то бутылочку и сказала:
— Не сердись. Хватит, слышишь. Жить-то надо.
— Опять утаила, — кивнул отец на бутылку. Он вздохнул и сел за стол.
Назавтра пришел Сташис, а с ним еще двое. Они ушли в тайгу прямо за нашим домом и в скором времени вернулись на тракторе, который волочил огромную кучу длинных деревьев.
Отец вместе с помощниками срубили очень даже добротный хлев, курятник, соорудили навес для кормов. Трудились они каждый вечер до глубокой ночи. Дни стояли длинные, а ночи короткие и светлые. Работали не покладая рук. Бывало, сам отец предложит: передохнемте, выкурим по трубочке, а Сташис — ни в какую: мы, говорит, не то что они, и кивнет на местных, которые собрались поглазеть. Пускай, говорит, видят, как литовцы работают. А эти, говорит, что — тяп-ляп топориком и уже ищут места под задницу, рассядутся и часами дымят окаянной своей махоркой. Лишь когда наблюдатели расходились, Сташис сам откладывал в сторонку топор и остальным давал роздых.
Когда хлев и навес для сена были готовы, мать приготовила плотный ужин, даже можно сказать, ночной обед. Отец раздобыл бутылку, все вместе сели за стол и просидели почти до утра. Много было разговоров, но больше всех и громче говорил Сташис.
— Ничего, сударь мой, не поделаешь, — он разводил своими длинными худыми руками, почти тыкался в тесные стены банного сруба. — Ничего не поделаешь, раз уж издавна так заведено на белом свете. Все мы знаем, что человек происходит от обезьяны. Да только обезьяна обезьяне рознь, я так полагаю. Вот и развелось на земле всяких людишек — и тебе белые, и желтые — китаёзы да япошки, черные — негры да еще всякие, говорят, краснокожие. Это уж как день ясно — не от одной обезьяны происходят люди. Даже белые люди не от одной идут. Возьми, сударь, к примеру, немца и русского. Большущая разница, я вам скажу. И ничего тут не поделаешь, потому как все мы от разных обезьян происходим. Покажите мне дом, чей угодно, — сразу скажу, кто в нем живет — русский или литовец, скажу, хоть хозяина и в глаза не видал. И в комнату не зайду — ни к чему мне это. На чердак влезу, и все станет ясно, как на ладошке написано. У литовца на чердаке всегда копченый окорок висит, а у русского — кукиш. Так-то, судари! И только так. Не иначе!
— За такие речи по головке не погладят, — заметила мать.
Отцу эти речи Сташиса были не по душе. Он молчал и барабанил пальцами по столу. А мать прямо каждое слово ловила. Она принялась рассуждать: если верно, что каждый народ происходит от отдельной обезьяны, то их, обезьян этих, должно было быть ужас как много — у литовцев своя, у латышей своя, у поляков — опять же другая, у русских — тоже…
— Нет, матушка, — покачал головой Сташис. Голова у него была большая, как кочан, а шея тонкая-претонкая, вот-вот сломается… — Нет, дорогая, русские и поляки — от одной и той же обезьяны идут, а мы, надо полагать, с немцами, так сказать, от другой прабабушки.
— А почему мы тогда веками с немцами воевали? — подал голос отец. — Почему они нас литовскими свиньями зовут?
— А ты не замечал, сосед, что близкие родичи всегда грызутся между собой? А от той же прабабушки пошли еще и латыши, ведь у нас и языки похожи, и еще, быть может, прусское племя, а их, пруссов этих, вовсе уж не осталось… А ваш сыночек, — Сташис вдруг показал пальцем на меня и повторил: — Сыночек ваш в школу-то ходит?
— В этом году пойдет, — ответил отец.
— Это хорошо, что еще не ходит.
— Мал еще.
— Вот и хорошо, что мал. Для начала мы сами его поучим тому-сему, чтобы сперва он научился читать-писать по-литовски, а потом уже, судари мои, по-русски…
И правда, тем же летом он засадил меня за учебу, хотя отец с матерью не слишком этому были рады, побаивались властей и норовили выцарапать меня из Сташисовых лап, но тот был упрям и умел на своем настоять. У Сташиса и изба была чуть не самая просторная и самая ладная во всей деревне. Когда он строился, люди только плечами пожимали: и зачем двоим людям такая огромная изба, тут и целую роту свободно разместишь! Сам хозяин да старушка-мать — на что им такой дом, а в придачу еще и строения, прямо целая ферма! Но Сташис всем отвечал одно: пусть видят, как настоящие литовцы жить привыкли. Можно было подумать, что он и живет только для того, чтобы всем доказать, какие мы, литовцы, особенные. Что правда, то правда, изба его была — загляденье. Ставни да наличники, карнизы — все резное, кружевное, а уж крыльцо — хоть в музее выставляй, столько тут было вложено выдумки. Столбики, на которых кровля этого крыльца держалась, были сплошь резные — и тебе зверушки, и птички всякие повырезаны, елочки да лилии, и каждый столбик по-своему, все по-разному изукрашены, и резьба тебе тут, и выжигание, много всякого искусства. Внутри избы, в чистой горнице, — так называл ее сам Сташис, — все дивились ширине половиц. Почти метровой ширины доски были положены в этой комнате, и до того они были гладко вытесаны, так чисто выскоблены, что каждая загогулинка была видна, все сучочки, разводики спила. На дальней стене горницы, между двух окон, висела широченная льняная лента — сама Сташисова матушка ткала. На ленте этой, на самом верху, был не то вышит, не то выткан всадник на вздыбленном коне. В одной руке этот богатырь держал щит, другая высоко заносила рубящий меч. «Это наш герб, — сказал мне Сташис в первый же день занятий, — а пониже, ты приглядись, видишь буквы — это гимн нашего отечества, и начинается он словами: „Ты, Литва, страна родная, родина героев…“» Произнес эти слова и моргает глазами часто-часто, да носом шмыг-пошмыг, длинный у него был нос, чуточку кривоватый, и он все потирал его, будто высморкаться собирался. Я, помню, тогда подумал, что оттого у него нос и стал таким длинным, что он его все время трет. И вот эти вытканные слова были нашим главным учебным пособием. Мой учитель, бывало, зачитает строчку гимна и начинает разбирать словечко за словечком. Вот прочтет «Ты, Литва, страна родная», и давай разъяснять, что это за страна такая, что там растет, какие моря да какие реки омывают ее земли, какой народ там живет и чем занимается, какие у Литвы соседи и с каких сторон. Все соседи — поляки, русские, немцы (кроме разве латышей) — враги литовцев, все только и норовят слопать этот райский уголок земли. Со всеми соседями литовцы с древних времен сводят да сводят счеты, много, ой много обид вынес литовский народ от своих соседей. Сейчас, когда я вспоминаю эти уроки, то вижу, что это была какая-то сумбурная мешанина из истории, географии, этнографии, грамматики и политики. Но не могу сказать, что она не производила на меня впечатления. И как не расчувствоваться, если твой учитель, произнося слово «родина», начинает тереть длинный унылый нос, а слезы все равно навертываются на глаза и ползут по запавшим щекам взрослого мужчины! А как он размахивал своими длинными худыми руками, каким вдохновением пылали его глаза, как дрожал его голос, когда он комментировал слова «родина героев»! Я узнал, как Витаутас Великий бил полки тевтонов, а Ягайла струсил и, пав на колени в своем роскошном шатре, молился насильно навязанному новому богу; как Витаутас со своими доблестными полками поил коней в Черном море; как литовцы наголову разгромили татарские орды, какие это были могучие и храбрые богатыри! Услышал я о бесстрашных литовских книгоношах, о том, как в годы царизма, когда под запретом была литовская печать, они проносили через границу литовские книги, по которым учили детей читать и писать, примерно так, как я сейчас учу тебя, говаривал он, и мне интересно было слушать, как ловкие книгоноши прятали свой опасный груз в пчелиных ульях, как пчелы жалили наглых царских жандармов, как те улепетывали от пчел и потом даже к пустому дуплу, давно покинутому пчелами, и то боялись сунуться… Да, многое я от него услышал… Учил он меня каждое воскресенье, с утра до обеда, а если выдавался свободный часок, то и в будний день, под вечер. Первый урок был посвящен гимну. Сначала я зубрил слова, затем — мелодию. Потом, когда я научился без запинки исполнять гимн, мы с учителем начинали этим пением каждый очередной урок. Сташис пел вместе со мной. Становились мы с ним лицом к западу, и учитель запевал. Голосистый был человек, ничего не скажешь. Тянул низким, мощным басом, так что слышно было, как дрожат стекла. От всей души пел Сташис. Я не раз подмечал, как, окончив пение, он смахивал слезу своей широкой лапищей. И заканчивали мы урок опять же гимном. Однажды мать пришла в воскресенье звать Сташиса к нам на обед, а мы в это время вдохновенно, истово пели гимн.
— Боже мой, господин Сташис, что вы делаете?! — закричала она. — Да ведь за такое…
— Ничего со мной не сделают, матушка, — перебил ее учитель. — Ну что, что они могут мне сделать? Родины я так или иначе лишен, а ссылать уж дальше некуда — самое сердце Сибири. Чего же мне бояться?
Мать прямо глаза вытаращила, будто нашатыря нанюхалась. Потом она привела Сташиса к нам, накрыла стол белой скатертью и принялась увиваться вокруг гостя: и первому ему в тарелку наливает, и кусочки повкусней да помясней из чугунка выгребает, да все улыбается, угодить желает, будто он ей родной. А отец сидел хмурый и молчаливый, смотрел только в свою тарелку. Мал я был, а все же догадывался, что отцу не нравится, как наша мама лебезит перед учителем, как беспокоится, точно он маленький — ах, возьмите того, ах покушайте… А тот сидел важный, надутый, на нас с отцом даже не глядел, точно нас за столом и не было и все готовилось для него одного. Вдруг постучали в дверь. Никто не успел и рта раскрыть, как дверь широко распахнулась, и в наше бедное жилище, согнувшись, чтобы не задеть о низенькую притолоку, вошел дядя Егор.
— Не ждали?! — прогудел он мягко.
Мать только губы поджала, а отец, помню, как подскочит, как бросится к нежданному гостю, как стиснет его! Долго они с дядей Егором обнимались да хлопали друг друга по плечам, а после этого дядя Егор взялся за меня: подхватил под мышки, чуть было не подбросил кверху, да вовремя глянул на низкий закопченный потолок и утащил меня на улицу, а уж там раз десять кряду подкинул повыше да с такой силой, будто на облако закинуть метит. У меня аж дух захватило. Радости моей не было конца, так как дядя Егор и в доме не отпускал меня. Только поздоровался с матерью, кивнул Сташису, а потом сел рядом с отцом и меня на колени посадил. Как всегда, от него пахло лесом и мазутом. По запаху этому я бы и в самой кромешной тьме его опознал, отличил бы в тысячной толпе… Отец тоже был рад. Он все норовил еще раз обняться с дядей Егором, похлопать по широким плечам, а сам без конца расспрашивал, как живет тот да как поживает этот… Гость тоже интересовался, как нам живется на новом месте, особенно — мне. Когда отец сказал, что осенью мне идти в школу, дядя Егор так и просиял:
— Школы-то здесь нет! Слышь, Микола, к нам ведь в деревню детишек со всей округи в школу возят. При ней ведь и интернат есть. Да Юлика мы в интернат не сдадим. Поживет у нас!
— Спасибо тебе, Егор! — сказал отец.
Услышал Сташис, как они уговариваются, поблагодарил за угощение, встал из-за стола. А мне сказал по-литовски:
— Теперь, дружочек, мы будем заниматься каждый день, чтобы до русской школы ты научился литовской грамоте да узнал настоящую литовскую историю, не то в русской школе тебе все объяснят наоборот: белое назовут черным, а черное — белым.
После этого он ушел — важный и прямой, точно аршин проглотил, всем своим видом показывая, как его возмущает и коробит, что наша семья водит дружбу с этим негодяем Егором. Мать проводила Сташиса за дверь, и отец облегченно вздохнул:
— Слава тебе, господи! Сможем как люди поговорить.
Мать вернулась и косо глянула на отца, словно упрекая его за то, что Сташис так быстро ушел от нас, а отец не удержал его, не просил остаться, даже не проводил. Точно в отместку за непочтительное отношение к ее гостю, она сейчас не проявляла ни малейшего внимания к дяде Егору, а тот, казалось, ничего и не заметил. Сам усадил мать за стол, сам налил стопку и предложил: