Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Юлюса я не вижу три дня. Мы вообще редко встречаемся. Юлюс охотится далеко от главного зимовья, а я все кружу поблизости. Он объявляется на четвертый или пятый день, ночует и снова уходит своими тропами. Не знаю, в шутку или всерьез он однажды обмолвился, что жаль терять время — охота удачная, а ему, дескать, приходится все бросать и бежать сюда, чтобы увериться, что я жив-здоров, никуда не делся и в помощи не нуждаюсь. Что правда, то правда — ему везло. Каждый раз он приходил увешанный соболями. И мне советовал подкладывать к ловушкам то убитую куропатку, то глухаря или хотя бы его крыло, в этом году, по его словам, соболя просто помешались на птичьем мясе. Я же для приманки брал только рыбу. Рубил на крупные куски больших ленков, складывал в бидон, плотно закрывал крышкой и ставил у печки. В тепле рыба быстро портится. Подтухшую и раскисшую рыбу я извлекал из бидона, выносил за дверь. На морозе куски затвердевали, тогда можно было складывать их в рюкзак и нести к ловушкам. Что и говорить, моя добыча бывала много скромнее, чем у Юлюса. Может, в самом деле было бы лучше класть возле капканов не рыбу, а дичь? Но на это меня не хватало, и делать над собой усилие я не собирался. Только сегодня заставил себя выбраться из зимовья и подстрелить парочку куропаток — сохатина прямо-таки осточертела. И все здесь мне надоело и опротивело, неохота видеть ни мрачной этой тайги, ни птиц и соболей, а особенно — постылых этих ловушек. Кое-как все же я заставлял себя выходить из зимовья, надевал лыжи и обходил свои охотничьи угодья. Но и эти вылазки в тайгу становились все более редкими. Целыми днями я торчал в зимовье, тупо глядел в потолок или садился на колоду, открывал дверцу печурки и часами смотрел на пламя, ни о чем не думая и ничего не желая. Я отчетливо сознавал, как далеко может завести такая апатия, но ничего не мог с собой поделать. Мне было все равно. И так продолжалось изо дня в день. Очень редко удавалось мне вырваться из этой пропасти. В полном смысле я испытывал такое чувство, будто выбираюсь из какой-то вязкой трясины и норовлю вдохнуть свежего воздуха. В такие дни я тянулся к книгам — стопка их хранилась у Юлюса в «сундуке с приданым», как он в шутку именовал небольшой сундучок, который берег столь же тщательно, как и свой карабин. Когда мы уходили из старого зимовья, Юлюс не доверил мне сундучок, сам отнес его в лодку, закрепил веревками возле борта, чтобы драгоценный груз не пошел на дно, если лодка опрокинется. Мне Юлюс пояснил: «Тут начало всей жизни». Я видел, как он клал в сундучок запасные стекла и фитили к керосиновой лампе, батарейки и лампочки для карманных фонариков, в полиэтиленовых мешочках у него заботливо хранились спички — не меньше полусотни коробков, были тут нитки и иголки, мелкокалиберные патроны, пачки таблеток, а на самом дне хранилась толстая тетрадь в красной обложке. Иной раз я видел, как он что-то записывает в эту тетрадь, потом снова аккуратно прячет ее в сундучок. Сегодня, отыскивая стопку книг, я наткнулся на эту тетрадь, раскрыл ее и прочел заголовок через всю страницу: «РАЗДУМЬЯ О ЖИЗНИ». Раскрыл наугад и стал читать: «Меня раздражает, когда человека называют властелином природы, ее преобразователем. Я могу понять тех, кто исписывает толстые тома одами человеку, могу понять тех, кто кидается громкими фразами, восхваляя того же человека, — они от всей души хотят, чтобы человек в самом деле был таким, чтобы все были такими. Но для того чтобы это произошло, надо сказать людям всю правду о них».
За такие раздумья не грех и стопку осушить! Определенно. И пусть слово станет делом. Только чертовски лень высунуть нос за дверь, карабкаться по заснеженной лесенке в наш лабаз, да вот беда — никто за тебя этого не сделает, придется тебе самому, человек, полазить туда и сюда… Когда я пролез в низкую дверь зимовья, обитую лосиной шкурой, у меня дух захватило, в носу сразу слиплось: подвешенный к лиственничному стволу спиртовой термометр показывал сорок три ниже нуля! Такого, черт возьми, еще не бывало. Небо ясное и чистое, ни облачка не видно, а сыплются снежинки. Совсем непохожие на снег: прозрачные, невесомые иголочки, на солнце они отливают таким острым, колючим блеском, что глаза начинают слезиться…
Свернувшись клубком, вся седая от инея лежит Чинга. Почему-то не в будке, а прямо на снегу, под открытым небом. Одним глазом поглядывает она на меня, словно гадает: действительно ли собрался я за соболями или просто вышел из зимовья бог знает зачем. В ее взгляде я читаю укор: не охотник, а так, недоразумение — сам не охотится и другому не дает. Я присел на корточки перед Чингой, потрепал ее по заиндевевшей спине. Праздник так праздник. «Для обоих», — решил я и добыл из кладовой смерзшуюся в камень сохатину, отрубил кусок. Затем забрался в лабаз, взял бутылочку спирта и кликнул Чингу. Открыл перед ней дверь зимовья, но собака медлила, не входила в избушку, а заглядывала мне в глаза, словно проверяя, действительно ли ее зовут под крышу, нет ли тут какого-нибудь подвоха. Никогда еще собаки не переступали порог этого зимовья, это было строго-настрого запрещено, поэтому Чинга и глядела недоверчиво, с опаской, словно говорила: «Знаю я вас, людей: только сунусь в домик, как вытурите пинком». Я понял, что мне надо войти первым, иначе она не согласится. Я вошел и, оставив дверь открытой, ласково позвал Чингу, и она, вся в облаке пара, робко сунулась в зимовье. Я снова потрепал ее косматую шерсть и велел лежать возле самой двери, на полу. Отрубил кусок мороженой сохатины, и Чинга проглотила его, как муху. Изумленными, повеселевшими глазами глядела она на меня: неужто не боишься настоящего хозяина, спрашивали ее глаза, да ведь он явится и устроит такой разнос, что ни мне, ни тебе несдобровать. «Не бойся, Чинга, мы с тобой вроде бы заслужили выходной. Ну, я еще как сказать, а вот ты в самом деле заслужила. Всей своей жизнью. А какая она у тебя — настоящее собачье житье, иначе не назовешь. Трудяга ты у меня, не то что я — паразит. Ты трудяга, которую этот паразит использует. Ты ему и зверя находишь, и соболя на дерево загоняешь, и птичку облаиваешь, а он ее себе на обед жарит. Ты охраняешь его мирный сон; ты и после своей смерти будешь ему служить верой и правдой, потому что он сошьет себе унты из твоей шкуры, а то и теплую парку. А что ты, бедняжка, получаешь за свои труды? Миску мучной болтушки, заправленную кусочком мяса или чешуйчатой рыбой. И все! Да ты не робей, вот тебе добрый кус сохатины, а то от тебя одни кости да кожа. А я вот выпью за наше с тобой здоровьице. За тебя, Чинга, да за себя! Тьфу! Что за пакость! Это вы, собаки, хорошо делаете, что не употребляете этой дряни… Вот утушатся куропатки с картошечкой, и мы с тобой, Чинга, попируем! А пока поглядим, что твой главный хозяин думает об жизни…» Вот! «Живя при социализме, мы не можем стать рабами вещей. Однако, как ни странно, люди, рожденные в нашем обществе, еще стремятся к богатству. Неужели человек рождается с бациллой жадности? Неужели это заложено в самой природе человека? По-моему, нет. Эвенки — в большинстве кочевые семьи, которые редко сталкиваются с цивилизованным миром, нисколько не заражены жадностью. Поэтому я считаю, что виной тому не природа человеческая, а цивилизация».
«Н-да, любезная Чинга, тут наш хозяин оседлал своего конька, будь уверена. Ты только подай ему эту цивилизацию — он тебе мигом ощиплет ее, как курочку. Ни пушинки не оставит. И пусть щиплет, пусть терзает, а нам с тобой пора закусить. Тебе я выну из кастрюли кусок недоваренного мяса, а мне будет дозволено опрокинуть еще одну стопку… Бери, Чинга, угощайся. И бывай здорова! За твое здоровье, собаченька! Фууу… Аж слезу вышибает, отрава. А ты ложись. Ничего не бойся, ложись. Уж кто-кто, а ты заслужила… Ложись-ка вот так, на бочок, морду положи на истоптанный пол нашего жилища, вытяни все четыре лапы и отдыхай, собачка! Но сначала ты мне скажи, какого дьявола я сюда приперся. Ты — это ты, тут твой хлеб насущный, твое призвание. А я чего здесь ищу? И откуда тебе знать. Да и сам я скажу тебе откровенно: не знаю. И я не знаю. Просто, Чинга, мне надо было притащиться за столько тысяч километров, чтобы сполна вкусить от пирога матушки Природы. Ах, вы поймите, он желает вернуться к природе, урбанизация, видите ли, губит его, душит, а здесь — в девственной тайге он обретет душевное равновесие, здесь он разгадает тайну тайны и поймет наконец, зачем является человек на землю да как он должен прожить отпущенный ему срок… Скажи, Чинга, видела ли ты большего дурака? Нет, ты не вставай, я просто так, между прочим, назвал твое имя, ты лежи, лежи. Скажи мне, собака, видела ли ты кого-нибудь глупее меня? Нет? То-то же. И наверное, не увидишь, потому что таких дураков не так уж много. Таких дураков днем с огнем ищут, да не находят. Бросить дом, жену, тащиться черт знает куда, целое лето кормить своей кровью мириады комаров, потом, как бездомному псу, околевать на морозе — где это видано? Да чтобы умный человек добровольно пошел на такое…»
Я договорил и взглянул на собаку. Чинга спала. Видимо, ей что-то снилось свое, собачье. Впалое брюхо вздымалось при каждом вдохе, задними лапами она вдруг начинала слабо подрыгивать, будто ее щекотали, а сквозь сжатые челюсти прорывалось тонкое поскуливание, будто она настигала зверя. Ее сны — повторение жизни. А впрочем, кто может знать, что снится собаке? Зато мои собственные сны в последнее время пугают даже меня самого, хотя прежде я никогда не придавал им значения. Сегодня ночью, например, приснилась мне Дора. Ее неверность была настолько жизненно убедительной, я видел ее в таких умопомрачительных ситуациях, что, даже проснувшись, долго не мог успокоиться, и дикая ревность продолжала точить меня, хоть я и старался себя убедить, что все это вздор, пустяки, в конце концов — сон есть сон… А отделаться от этого наваждения не мог. Наоборот! Чем больше думал я о дурацком этом сне, тем сильнее одолевали меня сомнения. Снова и снова видел я широкую тахту в своей рабочей комнате, а за ней, у самой стены, вжатые в пол окурки. «Откуда это?» — спросил я у Доры, а она ответила: «Подруга заходила, я и не заметила, как там оказались эти окурки…» Я промолчал, хотя знал: это ложь. Дорина подруга жирно красила губы, на окурках остались бы следы помады… К черту эти гадкие мысли! К черту воспоминания. Лучше глотнуть еще малость, погасить тревогу. И к чему волнение — все равно до начала марта тебе отсюда не выбраться, уважаемый. Ни пешком, ни по воздуху. Хорошо воронам — у них крылья. А у тебя в конце концов ноги есть — что тебе стоит отмахать пару сот километров? Фантазия, фантазия… Может, и подберет кто-нибудь, закоченевшего, промерзшего насквозь, объеденного песцами, а скорее всего сгинешь без следа, звери по косточкам разнесут по тайге. И мокрого места не останется. Так что выкинь из головы всю эту дурь, сиди в теплом зимовье и лучше ты жуй дичину, чем она — тебя. А сейчас вставай и ступай за дровами, пока светло, не то потом придется в темноте шарить наугад.
Дров, слава богу, у нас припасено достаточно. Даже больше, чем надо. И отличные дрова, сухие, такими бы впору только растапливать — так непременно сказал бы Юлюс. А мне не жалко: три поленницы стоят непочатые под снежными шапками, да и та куча, из которой я набрал охапку, почти цела. Под снегом есть и другие запасы топлива. Поленницы мы складывали из колотых толстых плах, а тонкие кругляши от вершин не кололи, просто сгребали горкой и оставили. Они еще сыроваты, но это и хорошо — не так быстро сгорают. Особенно хорошо набивать ими печку с вечера — положил поверх горячих угольев две-три чурки, и тлеют они себе потихоньку, зимовье не простывает чуть не до самого утра. Может, не столько они греют, сколько не дают ворваться в дымоход холодному воздуху, так как заслонок в нашей печке никаких нет. Пока топится — тепло, а только погаснет огонь — из дымохода начинает тянуть, как с Северного полюса. Зато такая печка хороша тем, что за полчаса раскаляется докрасна, и в зимовье за это время становится жарко, как в бане.
Несу дрова охапками и скидываю у двери зимовья. Потом открываю дверь и закидываю поленья в избушку. Клубы пара врываются в наше жилище, стелются понизу, и Чинга поднимает сонную морду, смотрит на меня, будто спрашивает: «Уже? На том и кончится мой праздник? Снова гонишь на мороз?» Я молчу, ничего не говорю, а только смотрю ей прямо в глаза, и Чинга, видимо, на свой лад истолковывает мой взгляд. Она широко зевает, так широко, что страшно, как бы челюсть не свернула, потом тянется, пружинит взад и вперед и плетется к выходу. Мол, хорошего понемножку, пора и честь знать, хотя, дорогой хозяин, чертовски приятно валяться в тепле и смотреть лучезарные сны, — вот что читаю я на ее заспанной морде, в ее глазах, в которых, впрочем, еще тлеет надежда. «Лежать, Чинга, лежать», — произношу я как можно ласковей, а для пущей убедительности беру ее миску и вношу в зимовье. Чинга, кажется, глазам своим не верит. Глазам и ушам. Смотрит на меня, будто спрашивает: «Ты в самом деле приказываешь мне лежать или дурачишься?» «Ложись, Чинга, ложись», — повторяю я, и она благодарно виляет хвостом. Затем укладывается снова на полу, но уснуть не спешит. Теперь она принимается вылизывать свои раны. Лижет, старательно зализывает израненные передние лапы, где шкура прорвана и краснеет голое мясо. Выдался недавно этот коварный денек. Снега уже навалило изрядно, собаки вязли в глубоких сугробах, а тут вдруг ни с того ни с сего — оттепель. Не то чтобы настоящая, а так — мелкая, короткая оттепелишка, точно теплым языком лизнули по снегу. А к вечеру, конечно, ударил мороз. За ночь снег покрылся настом, ломким, как стекло. И таким же острым. Чинга нашла свежий соболиный след и пустилась бежать, а наст обламывался у нее под ногами. Так и поранила собака передние лапы чуть не до самой кости. Сейчас раны заживают, а первое время на собаку смотреть было жалко. Сибирские лайки обычно бегут, задрав хвост бубликом, а бедняжка Чинга при каждом шаге хвостом виляла, точно угодить старалась. На самом деле — виляла от боли. «Да лежи ты, Чинга, лежи спокойно, а я взгляну, какие такие еще раздумья о жизни не дают покоя нашему хозяину».
В тетради было много записей об охоте на соболя: когда начался и закончился сезон, какая приманка оказалась наилучшей, в каких местах больше попалось зверьков и сколько уплатили приемщики за шкурки. Между этими сугубо деловыми записями встречались и «раздумья». Вроде таких: «Не воспитать нам подлинного интернационалиста, пока человек не научится любить и ценить свой родной край. Много нынче развелось всяких летунов: носятся как угорелые по всему свету, позабыв о родных местах. Поживут полгодика там, полгодика тут и опять бегут в неведомую даль — туда, где рублик подлиннее, где кусок посытнее. И еще прикрываются долгом интернационалиста, мол, приходят на выручку дальним друзьям, а на ближних им, выходит, наплевать. Родные поля бросают, даже пашни под сорняком глохнут. Хорошо бы нам поменьше рассуждать об этом священном долге, а начать с азов, с Родины. Я на собственной шкуре чувствую, как плохо человеку без настоящей родины. Поэтому не сомневаюсь, что любовь и привязанность к родному месту и есть тот фундамент человеческого бытия, на котором можно возводить остальные человеческие ценности. Нет человека более поверхностного, чем человек без родины. Лишь она, эта первая любовь, порождает и то чувство, которым можно делиться с остальными. Поэтому я считаю, что мы, коммунисты, обязаны воспитывать в людях любовь к родному краю — начало всех начал».
Целые страницы были исписаны фенологическими наблюдениями: как цвела и как завязывалась брусника, клюква, черника, каков был урожай шишек, сколько в том или ином году было соболя…
Любопытно, что он пишет обо мне? Надо глянуть в последние записи. Я принялся листать тетрадь, пробегая глазами заметки Юлюса. Однако нигде не встретил ни строчки о своей персоне. Зато часто попадались отчаянные записи о необходимости бороться с алчностью и стяжательством, и я подумал: «О наивный пыл утописта! Ори, надсаживайся — люди (будьте умеренны!) камнями закидают, истычут пальцами. Умеренности не научишь красивыми словами. Кто гол как сокол, того и призывать к умеренности не надо, он умерен, так сказать, по необходимости. А что ему остается делать? Красть, грабить тех, кто утопает в довольстве? А тем, между прочим, вовсе не кажется, что они предаются излишествам, поскольку они знают и таких, кто живет еще более неумеренно. Где же предел? С чего начинать это разделение людей на умеренных и неумеренных?» Так думал я, листая толстую тетрадь, пока взгляд не упал случайно на запись, которая заставила меня остолбенеть. Казалось, будто слова и мысли мои, а только занесла их в этот своеобразный дневник рука Юлюса: «Часто меня преследует назойливая мысль, будто живу я не так, как надо, поступаю не так, как следует. Все, чем я занимаюсь, кажется глупым и никчемным, а самое главное и ответственное как бы еще предстоит. Оно близко, совсем рядом, но я не могу разглядеть его. Такое чувство, будто вокруг да около бродит неразгаданная тайна, а стоит лишь разгадать ее — и откроется суть и смысл бытия. Но уходят дни, месяцы, годы, а тайна так и остается тайной, и это угнетает все больше, все настойчивей требует ответа. Неужели подобные мысли и чувства одолевают и других людей, неужели и они мучаются поисками объяснения подлинного, глубокого смысла нашего существования на земле?»
Я несколько раз кряду прочитал эти строки и ошеломленно замер с раскрытой тетрадью в руках. Поражало именно совпадение: ведь не только сегодня, не только вчера или позавчера терзался я такими же мыслями. У меня и прежде бывало это чувство отчаяния, которое накатывало самым неожиданным образом. Иногда, казалось, все шло как надо — и работа ладилась, и с Дорой жили душа в душу, а отчаяние преследовало меня независимо ни от обстоятельств, ни от настроения. Но лишь изредка оно бывало затяжным, а, как правило, проходило так же быстро, как и возникало: жизнь на каждом шагу ставила множество самых прозаических, бытовых вопросов, на которые требовалось отвечать немедленно, без длительных размышлений. Зато здесь целыми днями, а иногда и неделями я не мог отделаться от мыслей о тщете бытия. Если и не думал определенно об этом, если охотился или занимался текущими делами нашей однообразной жизни, то мысли эти исподволь подтачивали меня, вертелись где-то в подсознании. И надо же было такому случиться, что именно сегодня мне попались на глаза эти записи, напомнившие о моих собственных сомнениях. Зачем? И без того они изводят меня днем и ночью. Нет, лучше не думать…