Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Я зарегистрировал билет, сел в самолет и с облегчением заметил, что Крутых с женой сидят довольно далеко от меня. Никто не будет приставать с разговорами, не помешает спокойно обдумать все, что произошло.
Эпилог
В Литве зима ничем не напоминала зиму. Даже под Новый год не выпало ни снежинки, всюду была слякоть, по небу без конца ползли низкие и тяжелые, набрякшие сыростью тучи, рассеивая унылую осеннюю морось. Эта зима осталась в моей памяти как затяжная хворь. Развод с Дорой был трудным и болезненным. Но небо все чаще голубело, все больше появлялось на нем чистых проплешин — окошек в синеву, сквозь которые пробивались солнечные лучи, согревая землю. В апреле солнце начало припекать, как в разгар лета, скверы оделись яркой зеленью, на глазах лопались почки на деревьях, а к концу месяца белыми облаками вспенились черемуховые заросли над рекой, пригородные сады… В один из таких дней я нашел в почтовом ящике повестку в милицию. В кабинете за письменным столом сидел полноватый капитан с седеющими волосами, остриженными ежиком. Я подал повестку, капитан взглянул на нее и сказал:
— Вас-то я и жду, товарищ Вилимас. Садитесь.
Я сел. Но капитан не спешил. Он переложил стопку бумаг с одного края стола на другой, потом сцепил пальцы обеих рук и пристально глянул на меня.
— Вы знакомы с Юлюсом Шеркшнасом? — наконец вымолвил он.
— Да, — ответил я.
— Хорошо, — вздохнул, словно обрадовавшись, капитан. — Вам придется рассказать все, что вы знаете об этом человеке. Полагаю, не надо напоминать вам, что за ложные показания…
— Понятно, — кивнул я и спросил: а что случилось?
— Юлюс Шеркшнас пропал.
— Как это — пропал?
— Пропал без вести.
— Ничего не понимаю.
— Вы — человек, который последним видел Юлюса Шеркшнаса живым. Поэтому мы и хотим узнать у вас о его исчезновении.
— Честное слово, ничего не понимаю, — растерянно пробормотал я.
— Вы были с ним в тайге?
— Был. Но скажите мне, что там случилось?
— Я вам уже сказал: пропал без вести.
— Как пропал?
— Именно это нас и интересует. В конце марта вертолет вылетел за ним в тайгу, но Шеркшнаса там не оказалось. Пилот оставил ему записку, что прилетит через неделю, но и через неделю не застал никого в зимовье. Тогда была выслана специальная поисковая группа, но и она вернулась ни с чем… Ну, а вы Шеркшнаса видели последним. Придется вам все рассказать.
Я рассказал все откровенно, как на исповеди. Следователь задумался, потом проговорил:
— Кажется, вам придется снова слетать на Север и показать все места, где вы бывали с Юлюсом Шеркшнасом… А покамест возьмем с вас подписку, что никуда из Вильнюса не отлучитесь без нашего ведома…
Я расписался на небольшом листке бумаги и ушел. Лил дождь. Крупные капли расшибались о мостовую, и вскоре улица превратилась в реку. Мутная вода неслась по мостовой, заливала тротуары. Прохожие прятались в подворотнях, а я ступал по лужам, охваченный каким-то небывалым, странным чувством: мне казалось, будто я и есть та одинокая рыба, которая не знает не только своих детей, но и себя самой… Оглушительно грянул гром… И в тот же миг молнией вспыхнули в моей памяти слова, когда-то произнесенные Юлюсом: «Когда двое встречаются на долгое время, не на день, не на два, то неизвестно, какая чаша весов перетянет — на счастье они встретились или на беду». В самом деле, было бы в сто раз лучше, если бы наши пути никогда не сошлись. Обоим было бы лучше — и ему, и мне. Нет, о нем сейчас трудно что-либо сказать. Но в конце концов, он сам выбрал себе такую жизнь. Я ему не навязывал. Это я угодил в эту историю точно муха в простоквашу: и рад бы выбраться, да ноги вязнут… Чего доброго, еще дело заведут. А что — капитан со мной разговаривал точно с преступником. Будто я укокошил Юлюса и зарыл где-нибудь в чащобе или закидал мхом. Выходит, если ты последний видел Юлюса Шеркшнаса живым, то ты и отвечай за все: и за то, что знаешь, и за то, что в страшном сне не снилось… Интересно, они пустят меня одного на Север или — повезут? Только этого еще не хватало! А ничего не поделаешь. Господи, как бы я хотел, чтобы все это было недоразумением и все бы обошлось. Но мои желания еще ничего не значат. Они — ноль. Мечта отрубленной головы — вот что такое сейчас мои желания и мои уверения. Никто их не поймет, да и слушать никто не станет. Ничего не поделаешь… Как говорил Юлюс, за свой характер мы часто вынуждены расплачиваться чистоганом, по счету, который нам предъявляет жизнь.
Не гневом — добротой живы
Часть первая
Березовые дрова шипят, пенятся соком, из открытой дверцы топки пышет жаром, от ватных штанов идет пар, и кажется, что к выставленным коленям кто-то прижал, приплюснул горячие примочки. Сбросить бы к черту эту промокшую одежду, стянуть хлюпающие, набухшие за день в слякоти сапоги, но трудно оторвать зад от низкой скамейки, от топки, исходящей таким уютным теплом…
«Даже здесь, на этой низкой скамейке, вроде бы нас двое, — думает он. — Один бы встал, переоделся в сухое платье и вытянул в кровати намаявшиеся за день, тяжелые как свинец ноги, а второй — сидел бы вот так целую вечность, лишь бы ничего не делать, тем паче — не думать. Наверно, в такие часы, когда натыкаешься на стену неизвестности, когда ни обойти ее, ни перешагнуть, когда уже ничто не зависит от твоей воли, наверно, тогда человек и создает себе богов… И наверно, каждый раз, упершись в эту невидимую, неосязаемую стену, он ищет дорогу к богам. Хорошо, когда можно положиться на бога или на судьбу. Тогда все решается как бы само собой, без усилий: как будет — так будет… Они мимо деревушки не пройдут. И тогда уж на самом деле — как будет, так… С прошлой осени их никто не видел и не слышал. Люди говорят, что в других местах и зимой объявляются, ну, а здесь пока что было тихо. Но эти оставленные на снегу следы, несомненно, не чьи-нибудь… Видно, всю зиму отсиживались в болоте, а едва только повернуло к весне, хотя солнце еще не успело снег согнать, и появились их следы. Если нагрянут — всего можно ждать. Сказать бы, предупредить, хотя вернее всего было бы выгнать из дому и из деревни, чтоб и ноги их здесь больше не было. Ни брата, ни Агне».
Но он все еще сутулится на низкой скамейке, смотрит оцепенелым взглядом на огонь и курит, курит, хотя во рту уже давно горчит, как от полыни. Все прогоркло. Вся жизнь — вроде непосильной ноши, вроде горба для убогого — попробуй скинь! Даже странно, что когда-то все было по-другому, что с каждым днем он ждал чего-то хорошего, чего еще никогда не было, но обязательно будет. Пришло, черт возьми! Такое пришло, что хоть в болото полезай.
— Винцас, ужинать пора, — говорит жена, но он сидит, будто не расслышав, и только через некоторое время поворачивается к ней. — Кушать иди, — улыбается она, словно разговаривая с глуховатым. От ее улыбки становится неприятно, даже злость накатывает, и он холодно цедит:
— Стяни сапоги.
Никогда ничего подобного он не просил. Разве что под хмельком, и то в шутку.
— Еще чего? — удивляется Мария, но его лицо мрачное, глаза затуманенные, в них ни искорки смеха. Она подходит. — Не заболел ли?
Злость подступает к горлу, он с трудом сдерживает желание громко и прямо отрезать: да, болен, но ты меня не излечишь, и никакое лекарство, никакая твоя малина тут не поможет, только она может помочь, а вы все катитесь к черту… Интересно, какими бы стали ее глаза, скажи он всю правду? Тот, кто глубоко внутри, тот, настоящий, на самом деле сказал бы так, но этот, сидящий на низкой скамейке, молчит. Сглатывает грубое слово и протягивает ногу. Мария хватается за сапог, подергивая, стягивает, а он смотрит на нее, удивляясь, как вдруг все обернулось. Может, и не вдруг, но обернулось. Даже жалости, обыкновеннейшей жалости, испытываемой к любому живому существу, и той не осталось. Она хватается за второй сапог, снова дергает, постанывая, выгнув спину, словно кошка, а он смотрит на ее костлявые плечи, на выступающие лопатки, видит белеющий в волосах пробор, но все как у чужой. Чужая. Совсем чужая. Бог знает какими путями пришедшая в его жизнь и теперь мельтешащая перед глазами, вызывающая черные мысли, словно вползла она в его дом ужом, словно никогда и не было ничего — ни ласки, ни нежности. Она сматывает отсыревшие портянки, развешивает, а он долго разглядывает свои ноги, двигает побелевшими и распухшими пальцами. Потом снимает стеганые штаны и остается в кальсонах. Они тоже сырые и местами окрасились — темнеют синие пятна.
— Ужинать! — громко позвала Мария и сухим кулачком постучала в оклеенную бумагами дощатую стену, за которой тут же скрипнула-застонала кровать.
Винцас торопливо шлепает через кухню, чтобы не застали его раздетым, влезает в штаны, а от вида следов мокрых ног на полу снова пробирает дрожь, как и там, в лесу, когда он увидел следы тех. Надевает старые стоптанные валенки и тихо, будто кот, идет к столу, на котором стоит дымящаяся кастрюля.
Наконец клацает дверная ручка — и на пороге появляется Стасис. Наверно, спал, потому что глаза щурятся от света, волосы взъерошены, а рот сводит зевота. Дверь он оставил приоткрытой, но в темном проеме ничего не видно, только шуршит платье, и у Винцаса от этого шороха сохнет в горле. Вот и Агне. Протянув кулачок, она бросается к печке и что-то кидает в топку. «Наверно, причесывалась», — думает Винцас. Не поднимая глаз, наливает в миску жидкую, заправленную каплей молока похлебку, разламывает кусок хлеба пополам и черпает горячее варево, думая: «Говорить о следах, увиденных в лесу, или промолчать? Сколько их там было? Четверо, пятеро, а может, и шестеро. Словно волки на охоте, шли след в след. Добра не жди. Этот сумасшедший о собственном доме, о дверных ручках и завесках, об оконном стекле рассуждает, и невдомек ему, что теперь каждую ночь можно ждать гостей — а тогда уж не отвертишься. Нашел, видите ли, время дом строить. Все, кто только может, словно ошпаренные, бегут в город, подальше от этого ада, а он, видите ли, задыхается без родины… И ее притащил. Сам хоть в петлю полезай, но о ней, дурак, подумай…»
— Чего такой кислый? — доходит до него голос Стасиса.
Винцас не откликается. Хлебает, нагнувшись к миске, опустив глаза, но видит все, даже не глядя. Видит в конце стола Агне, видит, как она тонкими пальцами отщипывает хлеб и кладет в рот, как, вытянув губы, дует на суп. Он не хочет смотреть на нее, вообще не хочет ее видеть, но замечает даже малейшее движение ее рук, слышит, как она дышит, как проглатывает кусок, как теплым взглядом ласкает лицо Стасиса, и от всего этого ему становится тесно за столом; кажется, сидит окованный железными обручами, стиснут со всех сторон, даже дыхнуть тяжко. Неправда, что человек — кузнец своего счастья: какое выкует, такое и будет. Выкуси! Может, молот-то он держит, но кует не так и не то, что бы хотел. Неизвестно, кто — бог или черт — и наковальню подсовывает, и железо подбирает.