Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Мария, которая все это время сидела, спустив ноги с кровати, встала и, набрав кружку воды, подала Шиповнику. Тот отпил несколько глотков, тылом ладони смахнул слезы, снова поднес кружку ко рту и выпил до дна.
— Спасибо, — сказал, возвращая кружку. — Женщина есть женщина… А эти чурки не шелохнутся, хоть ты подыхай тут, — вроде бы попытался пошутить он, а Винцас думал, какая нелегкая принесла их сюда, чего им надо и чем все это кончится.
— Говоришь, не боишься в лесу поселиться?
— А чего мне бояться? — словно не находя других слов, снова ответил Стасис, а Винцас поторопился вставить:
— Испокон веков здесь живем. И отцы и деды здесь век свой прожили… И нам нечего в других местах счастья искать. Здесь родились, здесь и помрем.
Шиповник задумался, покачал головой и сказал:
— Правильно, лесничий, говоришь. Здесь — наша земля, и нечего уходить от нее. Мы не пришлые, не нищие… — И снова повернулся к Стасису. — Одевайся.
В избе стало тихо. Так тихо, что Винцас отчетливо слышал, как в груди Шиповника при дыхании сипит, словно работают кузнечные мехи. Это слово «одевайся», сказанное без злости, без угроз, сказанное спокойным голосом, словно при сборах ребенка в школу, повисло в избе тягостным предчувствием беды. Не один уже новосел, получивший землю от властей, не один из тех, кто отмерял эту землю, иногда и ни в чем не повинный человек, подхлестнутый этим словом, не возвращался в избу живым. Об этом знали все. Знали и Винцас, и Стасис, и обе женщины. Поэтому и повисла в избе кладбищенская тишина, поэтому и Стасис все еще стоял в исподнем.
— Чего это вы как на поминках? — улыбнулся Шиповник, наверно довольный произведенным эффектом. — Ты одевайся, а мы попросим женщин накормить нас.
Затем он с Клевером пошептался о чем-то в сенях, и дылда отправился на двор — было слышно, как он тяжелым шагом обошел вокруг дома. Тем временем Стасис оделся. Рядом с ним, уже одетая, стояла и Агне. Мария, тихо всхлипывая и тайком смахивая слезу, колола лучину на растопку, а Винцас лихорадочно искал выход, потому что такой поворот ничего хорошего не предвещал. Даже сам черт не сосчитает, сколько раз лесные переступали порог его избы, но еще никогда под этой крышей не было произнесено «одевайся»…
Когда тяжелые шаги Клевера снова загрохотали у наружной двери, когда Шиповник пошел встретить дружка, Стасис одними губами спросил:
— Что делать?
— Не дури, — так же беззвучно ответил Винцас. Почему-то ему казалось, что все это только игра, — захотели попугать, показать, что они могут. Выведут Стасиса, подержат часок на морозе перед дулом автомата, и все на этом кончится. А если нет? Если они на самом деле задумали… С этим коротышом он, кажется, справился бы без труда. Лишь бы не успел выстрелить. Не дай бог, если они Стасиса… Никогда не простил бы себе, что так по-доброму позволил увести брата. И Агне… Белая как простыня. Неужели и она пойдет с ним? Уж лучше здесь все сразу закончить, чем потом корить себя всю жизнь. И еще он подумал о Марии. Если бы не брату, а ему самому было бы вот так приказано одеваться? Она наверняка проливала бы слезы, бросилась бы пришельцам в ноги, но никогда не стояла бы так, как стоит Агне, готовая идти за своим мужем хоть в преисподнюю.
— Куда вы его поведете? — спросил он, не узнавая своего голоса.
— Никуда мы его не поведем. Пока поедим да о деле потолкуем, пускай на часах постоит. Клевер, дай ему свой автомат.
Клевер шагнул от порога в комнату. Стасис стоял, словно сомневаясь, брать или не брать, потом взглянул на Винцаса и взял. От взгляда брата, от того, как решительно он протянул руку к оружию, по спине Винцаса пробежали мурашки, и он снова почувствовал эту сосущую пустоту под ложечкой — лишь бы Стасис не наделал глупостей. От него всего можно ждать. Возвратился неузнаваемым: сначала делает, потом думает, хорошо или плохо сделал… Позади, позади рассудок плетется, а иногда, кажется, и вовсе не по той дорожке… Лишь бы не сейчас, лишь бы не сейчас…
— Иди покарауль. Если появится кто подозрительный, сразу дай знать, — приказал Шиповник и проводил растерявшегося Стасиса к двери.
Тот с порога оглянулся через плечо, и Винцас успел заметить вопросительный взгляд. «Славу богу! Если уж глаза такие, то ум здесь же, неподалеку. Лишь бы не разминулся с ним», — с облегчением подумал Винцас.
Женщины поджарили яичницу, принесли из погреба соленых огурцов, нарезали домашней колбасы. Колбасу заготавливали еще в начале зимы, когда они со Стасисом убили двух жирных диких кабанов.
— Садись, лесничий, поговорим, — подозвал Шиповник и сам тут же полез за стол, мимо святых образов, украшенных бумажными цветами. Может, и хорошо, потому что ночные гости, словно сговорившись, подняли глаза на грустные лики святых, переглянулись. Наверно, им понравилось, что в избе лесничего на стене висит не что иное, а пречистая дева Мария. Дверь в сени была открыта, и в избе стало прохладно. Винцас закрыл дверь, набросил на плечи полушубок и сел не на привычное место, не в конце стола, а так, чтобы все время видеть дверь. Чего они притащились? Зачем сунули Стасису автомат? Конечно, не только эти двое приплелись. И поэтому Винцас прислушивался к малейшему шороху за окном, боясь, что вдруг застрочит автоматная очередь.
Ночь — глаза выколи. И хотя он даже с закрытыми глазами нашел бы все тропинки, но стоял у двери избы, словно привязанный, не решаясь шагнуть в черную тьму, потому что казалось: единственный шаг может оказаться и последним. Глаза постепенно привыкли к темноте, на черном, непроглядном холсте ночи начали вырисовываться контуры хлева, сарая, силуэт березы и зубчатая линия леса на небосклоне. Но он стоял на месте, как выгнанный за дверь ребенок. Вроде все было хорошо: и его самообладание в первые минуты, и его строптивость, и это подчеркнутое «А чего мне бояться?» прозвучало убедительно. Только одна мысль не давала покоя: почему они так легкомысленно сунули ему в руки автомат? Почему? Такого доверия не могли оказать человеку, увиденному впервые. Они, наверно, и во сне не расстаются с оружием, а вот тут… Но вдруг ему все стало ясно. Так ясно стало, что даже смех разобрал. Диск автомата был пуст. Без патронов. Странно, что он этого не заметил в избе, как только подали ему оружие. Он давно не держал автомата, но руки прекрасно помнили, что это за оружие и что оно без патронов. Пустое, оно не опаснее обычной палки. О доверии не может быть и речи. Это провокация! Испытание. Желание быстро выяснить все. Конечно, на дворе он теперь не один. Может, за березой, за хлевом или сараем, может, за колодцем или у леса, а то и где-то рядышком, прижавшись к земле, караулят, чтобы он с этой палкой никуда не ушел, чтобы были отрезаны все дорожки и не оставалось ни малейшей лазейки. Ему показалось, что он даже слышит затаенное дыхание… А автомат и на самом деле пуст. С полным диском был бы куда тяжелее. Он сделал первый шаг. Под ногами хрустнул ледок, хрустнул так громко, что, казалось, разбудит всю деревушку. Сквозь окно избы, занавешенное одеялом, просачивался тусклый свет керосиновой лампы, иногда заслоняемый движущимися тенями: там кто-то ходил. Конечно, не Винцас, тот наверняка стоит как чурбан. «Рано или поздно все это кончится, пройдет, как кошмарный сон, главное — выжить… — сказал он полгода назад. — Переждать и выжить», — «А как это сделать?» — «Не совать пальцы меж колодой и дверью». — «Но разве это возможно? Сам говорил, что ночью — одни, днем — другие». — «Главное — не путаться под ногами ни у тех, ни у других». — «Ты хочешь сказать, что надо служить и тем, и другим?» — «Я этого не говорил». — «Тогда как жить, если они без спроса заходят в твой дом, требуют помощи?» — «Приходится выкручиваться, как умеешь». — «И на чьей стороне ты, Винцас?» — «Я из тех, которые честно живут и едят своим потом окропленный хлеб». — «Так-то так, но если этот честненький днем пашет землю, бросает в нее зерно, а ночью берет винтовку?..» — «О таких я не говорю. Я говорю о тех, чьи руки не замараны, которые на самом деле не суют пальцы во всю эту гадость». — «Нелегко тебе». — «Кому теперь легко? И тебе, как брату, посоветую: не ищи здесь покоя. Не найдешь. Затишье теперь в городах». — «А я в городе задыхаюсь, не могу без леса… И память отца, и его заветы не оставлять нашу землю…» — «Будь он жив, по-другому говорил бы. Сам бросил бы все на волю божью, лишь бы подальше от этого ада». — «А почему ты не бросаешь все?» — «Куда я пойду? Чем займусь, если всего-то и умею — с деревьями разговаривать. Человек без своей любимой работы похож на бездомную собаку…» — «Я тебя понимаю, Винцас, но и ты должен понять меня. Ведь тебе не хочется, чтобы я уподобился бездомной собаке?»
Об этом они говорили давно, почти полгода назад, когда они с Агне приехали из города и, словно снег среди лета, свалились брату на голову. Почти полгода он со страхом, с тревогой ждал этого дня.
Бывали ночи, когда он, боясь признаться себе, радовался, что все складывается так неправдоподобно спокойно. Опомнившись, гнал такие мысли прочь, в поисках забвения с жадной страстью бросался ласкать Агне, обжигаемый чувством вины, раздираемый противоречивыми мыслями. И вот почти полгода спустя наступил этот день, вернее, ночь…
Он обошел вокруг избы и снова остановился у двери: зайти в избу и сказать им все или и дальше притворяться дурачком? Но вдруг он оцепенел: что будет, если по их следу уже пришли, если уже ждет засада?.. Как глупо может все кончиться! Так, что глупее и не придумаешь. Ведь у случайности тысяча лиц, и каждый раз она может оказаться роковой. Ах, как это раньше такая мысль не пришла ему в голову? Нет, неправда. Об этом он думал, но каждый раз успокаивался, веря, что защищен от любой случайности… Хотя бы с одной стороны. И только теперь, в это мгновение, он убедился, что на этом непостижимом для ума перекрестке событий, времени и человеческих дорог, в этой самостоятельности абсурдной случайности, нисколько не зависящей ни от желаний человека, ни от его воли и усилий, скрываются его удача и неудача, даже вся его жизнь, потому что заранее невозможно предусмотреть все ловушки, расставленные случайностью. Никогда раньше он настолько трезво и отчетливо не понимал, что его жизнь в огромной степени зависит именно от милости или немилости случая. И не только жизнь его одного. Их всех. Как он мог забыть об этом?