Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Эта мысль не давала ему покоя даже в лесу, когда он широко вышагивал, показывая съехавшимся из окрестных сел крестьянам делянки, приговоренные к смерти деревья. Потом он начал думать уже не только о себе, но и о двойственности жизни других людей. Вот съехались мужчины из Маргакальниса, Баранавы, из других рассыпанных по лесу деревушек, вздыхают и шутят, морщатся и улыбаются, глядя на отведенную им делянку, а что они на самом деле думают — кто скажет? Разверстка остается разверсткой. Государство умеет заставить человека работать. И вырубят мужчины отведенную им часть, и свезут к реке, и плоты свяжут, и сплавят по вешним водам до Вильнюса, а что они думают на самом деле — никто не знает. Один, чего доброго, еще нынешней ночью, достав из тайника винтовку, пустит пулю в соседа или подпалит его дом, потому что тот думает иначе, чем он, а другой, гляди, тайком донесет властям тоже на своего соседа, потому что тот опять же по-своему думает. Или вот, сгорбившись, сложившись пополам, человечек тянет пилу, валит дерево, а ночью подожжет уже готовый, давно построенный и от рождения согревающий человека дом. Кто их знает! Все под замком живут, словно в мешках, делая одно, думая другое. Не я один такой, не я один. Теперь многие так живут… Но на что может надеяться литовский мужичок, когда берет в руки винтовку и отправляется убивать своего соседа, такого же мужика?
Заскрипели, завыли пилы, острыми зубьями вгрызаясь в дерево, выплевывая желтые опилки. Одна за другой начали падать сосны. Дерево покачивалось, словно охмелевший мужичок, стонало, скрипело всем телом, медленно клонилось в сторону и уже неудержимо падало со свистом, ломая крону, с грохотом ударяясь о землю, и его крона окутывалась облачком снега. Винцас не мог равнодушно смотреть, как топоры и пилы все глубже вгрызаются в лес, оставляя за собой поваленные стройные сосны и жутко белеющие издали пни. Иногда грудь сжимала такая боль, что казалось, — не в древесину, а в его тело вонзаются острые железные зубы: многие деревья еще могли и должны были шуметь да шуметь зимой и летом, потому что их стволы еще наливались, с каждым годом поднимаясь все выше, наращивая кольцо за кольцом. Но падали и эти. Кто-кто, а он-то понимал, какой урон наносится лесу, и чувствовал себя достойным сожаления свидетелем, наблюдающим, как свершается человеком преступление. Впервые такую боль сердца он пережил летом прошлого года, когда на его глазах сгорел огромный участок молодняка. Народные защитники весь вечер перестреливались с зелеными, засевшими в молодняке, а с наступлением сумерек, боясь, что под покровом ночи преследуемые уйдут, подожгли лесок. С винтовкой в одной руке и с факелом в другой защитники перебегали от сосенки к сосенке, и через несколько минут молодняк полыхал, как прошлогодняя осока. Это были посаженные его собственными руками сосенки. Высаживал их весной сорок первого, а вот через семь лет все поглотил огонь. Тогда ему казалось, что горит вся его жизнь. И он кричал, орал во все горло, словно жгли его самого, а командир отряда народных защитников Чибирас, по прозвищу Чернорожий, тоже драл глотку, когда он кинулся тушить, сбивать огонь пиджаком. Они тягались за грудки у занимающегося молодняка, пока Чибирас не ударил его по лицу:
— Подлец! Люди головы кладут, а ты из-за дрянных кустов слезы проливаешь!
— Люди растут быстрее, чем лес, — сказал тогда он, и Чибирас замахнулся во второй раз, но почему-то не ударил, передумал.
Они оба стояли молча почти до утра, пока огонь начисто слизал весь молодняк, и Винцас понял, что для человека не может быть ничего страшнее, чем видеть, как гибнет его долголетний труд. Неизвестно, о чем думал Чибирас, собственными руками подпаливший лес, но и он был подавлен, избегал взгляда Винцаса и несколько виновато сказал:
— И впрямь получается, как у того змеелова: за день трех гадюк убил, а вечером, гляди, опять все живы…
И теперь при виде падающих одно за другим, приговоренных к преждевременной смерти деревьев он почувствовал, как снова открывается рана, но молчал, стиснув зубы, — его крик не поможет и ничего не изменит, тем более что лесорубы тут ни при чем, он сам выделил делянку неподалеку от речки, будет легче вывезти, и в лесхозе приказал так сделать. По всей широкой полосе стучали топоры, визжали пилы — и падали, падали деревья, сотрясая скованную морозом землю, наполняя звоном столетнюю пущу. К обеду открылась широкая, белеющая пнями просека, а мужчины обрубали сучья и охапками тащили их в кучи, ломами катили бревна; покрикивая, грузили их на сани и везли к реке. На поляне, словно в погожий день на базарной площади городка, пахло опилками, конским потом и мочой. Он шел от одних лесорубов к другим, вымеривал, записывал, кто сколько вырубил, а утренняя мысль, словно тень, не отставала от него: на что может надеяться литовский мужичок, когда берет винтовку и отправляется убивать своего соседа, такого же мужичка? Он вообще не мог понять, как человек может лишить жизни другого человека. Разве что защищаясь, оберегая свою жизнь, он мог бы поднять руку на другого. И то еще неизвестно… Уж лучше отойти, уступить дураку дорогу, лишь бы избежать кровопролития.
На вырубленной поляне мужчины развели костер и устроились кружком, словно на маевке. Он тоже подошел, постелил порядочную охапку веток и расположился полулежа рядом с Ангелочком и его напарником Кучинскасом из соседней деревни. Лесорубы шуршали пропитанной жиром бумагой, доставали сало, холодное вареное мясо, толстые краюхи домашнего хлеба, бутылки молока и жевали, набив полный рот. Достал и он свою закуску.
— Двигайся сюда, лесничий, — пригласил Ангелочек и жестом показал на домашнюю колбасу, разложенную на газете.
— Спасибо, — Винцас, не трогаясь с места, краешком глаза наблюдал за Кучинскасом. Крепкий мужик. Не в каждую дверь пролезет. И зубы крупные, лошадиные, такими и зубец бороны перекусить можно. В позапрошлую зиму он остался вдовцом с двумя дочками, а с прошлой осени его лошадь чуть ли не каждый божий день у забора Ангелочка стоит. А сам Ангелочек трусит по деревне от избы к избе и каждому сообщает:
— Сегодня ко мне не приходите. У моей Юзите гость.
Так откровенно и выкладывает, без всякого стеснения и стыда. И бежит с той же вестью к другому соседу, провожаемый злословием и насмешливыми взглядами всей деревни. А совсем недавно, когда деревенские бабенки рассмотрели пополневший стан Юзите, а мужики чуть не забодали пальцами Ангелочка, он, счастливый, улыбался до ушей:
— Неважно, чей бычок, главное — чей будет телок.
Другой бы на его месте неизвестно что натворил, может, жену забил бы до смерти, а он радуется, словно дурачок найденной стекляшке. И теперь не с кем-нибудь, а с Кучинскасом в паре деревья валит; оба решили сообща разверстку выполнить, хотя Кучинскасу выделено значительно больше. И вообще Ангелочек придурковатый какой-то. Глядишь, боронит картошку, вдруг бросит все, бегом мчится в избу, побудет там немного и снова к оставленной бороне бежит. И с пахотой, и с другими делами у него так. Ни с того ни с сего бросает все и летит в избу. Вот и зубоскалят над ним люди:
— Ты, Ангелочек, небось и с бабой так: бросаешь, не доделав задуманное, и за другое хватаешься. Вот и не получается у тебя потомства.
— А ты, паренек, не переживай из-за моих деток. Наступит времечко — будет и дите.
И слова позлее от него не услышишь. Всех только ласково, только нежно называет, для каждого теплое словцо находит. За то и нарекла его деревня Ангелочком, хотя настоящее его имя Анелюс.
— Всухомятку, лесничий, не лезет, — улыбается Ангелочек. — Говорю, а не подскочить ли в деревеньку, поискать капельку?
— И вечером успеется, — говорит Винцас, почему-то хмурясь.
— Вечером так вечером, — соглашается Ангелочек, а кто-то из мужчин бросает:
— Вечером, лесничий, не переступишь его порога — гости будут.
Винцас видит, как кровь густой краской наливает крепкую шею Кучинскаса, пятнами покрывает щеки, но он не отзывается, даже не оглядывается в ту сторону, жует да жует могучими челюстями, будто этот камушек и не в его огород брошен. Зато Ангелочек просто вспыхивает:
— Не суй носик между чужой дверцей, а то прищемят и придется штанишки сушить. Вроде и умным человеком был, а такие некрасивые коготки показываешь.
Мужчины хихикают, давятся куском, а Винцас чувствует, как неудержимо нарастает досада. За всю жизнь ни разу не поднял руку ни на своего, ни на чужого человека, а тут так и хочется смазать по роже и этому хаму, и Кучинскасу, и самому Ангелочку. Он встает с кучи ветвей и уходит прочь, в чащу леса. Бессонная ночь тупой болью отдается в висках и свинцовой тяжестью наливает ноги. На озаренной солнцем поляне он высматривает старый почерневший пень и садится. Солнце щедро гладит его лицо, голые руки, оно согрело бы и душу, сбрось он не только полушубок, но и собственную шкуру. Вот так сидел бы день, месяц, год, ни о чем не думая, не сокрушаясь, чувствуя лишь это усыпляющее головокружение, полностью сливаясь с миром, со всеми чувствами и ощущениями бросаясь в объятия природы, в которой господствует такая благодатная гармония. Нет, вряд ли существует эта гармония, и тем более благодатная. Кто знает, что услышали бы мы, если б в один прекрасный день чудесным образом взяли да заговорили великаны деревья, звери и птицы, если б заговорили рыбы и муравьи, если б раздался голос прорастающей травы и стоны крохотных насекомых… На листья деревьев набрасывается тля, ее поедают божьи коровки и муравьи, божьих коровок — птицы, птиц подкарауливают звери… Сильный убивает слабого, и так испокон веков. Его мысли пядь за пядью приближаются к главному, но его внутренний двойник преграждает дорогу: выбрось из головы такие мысли, к добру они не приведут, нельзя искать в природе оправдание человеческим страстям и поступкам, потому что человек тем и отличается, что может взвешивать и свои мысли, и свои поступки… Даже самые потаенные, никому не высказанные мысли и чаяния. Надо все выбросить из головы. Все! Лишь бы они поскорее переехали в свою избу, лишь бы подальше с глаз, чтобы кончилась эта невыносимая мука, не прекращающаяся ни днем, ни ночью… Ах, Агне, Агне, кто и за какие грехи послал тебя на мою голову!