Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
— Ну, хорошо. Скажем, они никуда не ушли и сидят на этом острове. А как их взять? Как подойти к ним? Думаете, они нас с распростертыми объятиями встретят? А главное — надо взять их живыми, схватить конец ниточки, которая привела бы к другим бандам. Если не всех, то хотя бы одного-двух надо живыми взять. Мертвые они меня мало интересуют. Вот и давайте ломать голову, как взять Шиповника живым. Хотя бы его одного…
— Этого я не знаю, — сказал он спокойно, хотя внутри все клокотало, как в плотно закрытой кастрюле.
Буткус снова заходил по комнатке. Прикурил новую папиросу и медленно ходил по узкому проходу, иногда задевая за угол директорского стола, не обращая на это внимания, казалось, забыв даже и о Винцасе, который наконец не выдержал:
— Если вы хотите тянуть это бог знает сколько, то я отказываюсь. Тогда уж сами.
Буткус остановился и уставился на него. Недобрый, острый взгляд еще сильнее раздражал, и Винцас сказал.
— Вы, видать, не из храбрых… А что человеческая жизнь на волоске…
Буткус пропустил мимо ушей и эти слова, будто они не ему предназначались. Только щелки глаз еще больше сузились, словно уподобились лезвию бритвы.
— Какого человека?
— Я же говорил, что Шиповник угрожал жене брата. Мало брата, так еще и жену… — Замолчал, не закончив мысль, которая все время не давала покоя и сводила с ума. Досадно было, злило то равнодушие, с которым был задан вопрос, будто судьба Агне нисколько не волнует Буткуса. «Чего уж, чужой ведь. Правильно люди говорят, что только свои слезы солоны. Стоит, глазеет, как на обезьяну в зоопарке, вместо того чтобы взяться за горячее дело. Но что ему до твоего горячего дела? Зарплата все равно идет», — думал он, окончательно раздосадованный и разочарованный. Но тут Буткус сказал:
— Хорошо. Поступим так: прежде всего убедимся, в бункере ли они. А если не найдем их там — заберем жену вашего брата.
— Как заберем?
— Публично. Чтобы вся деревня знала. Чем больше людей увидят, тем лучше. Пойдет слух, что за мужа взяли.
— Не понимаю, какая в этом польза?
Буткус снисходительно улыбнулся, будто услышав очень наивный вопрос, а потом объяснил, словно несмышленышу:
— Шиповник сам придет в наши руки. Если уж этой ночью был, то, услышав такую новость, обязательно вас навестит. Нам придется только выждать.
Ему такое объяснение не понравилось. Не нравилась вся эта затея: бог знает куда отправят Агне, а ты лови ветер в поле. И зачем ее трогать, зачем обижать? В таком положении даже маленькое потрясение может ей повредить, а тут — арест. Ангелочкина Юзите вон как млела, когда увозили из дома… А кто тебе пообещает, что после всего этого Агне снова вернется в деревню? И не жди. Никогда больше ноги ее здесь не будет. И неизвестно, как еще с маленьким… Дурак ты, Шална, и больше ничего. Раскрылся, разболтал, словно на исповеди, все против тебя обернулось. Кажется, столько учили тебя да учили, а ты глупость за глупостью делаешь.
— Нельзя ее трогать, — сказал решительно.
— Почему? — удивился Буткус.
— Она в положении. Беременная, понимаете?
Прежде чем раскрыть рот, Буткус, казалось, взвесил каждое слово:
— Посмотрим, может, и не понадобится, может, и без этого обойдемся. Есть у меня одна мыслишка.
— Нет, вы пообещайте мне оставить ее в покое.
— Не бойтесь. Даже волос с ее головы не упадет, — ответил Буткус, уходя от всяких обязательств и обещаний.
И это ему не понравилось, даже подозрительными казались такие оговорки и притворством эти туманные обещания. «Несерьезно. Совсем несерьезно», — думал он и искренне сокрушался, зачем проговорился и о Ежевичном острове, и о ночных гостях. От этого ничего не выиграл, только глубже увяз да еще одну беду на голову Агне навлек. Дурак дураком. Видать, святая правда, что литовец задним умом крепок. Никто тебя за язык не тянул. Сам выскочил, словно голый из мешка: поглядите, каков я…
— Я думаю, что вам не стоит напоминать о сохранении тайны? — спросил Буткус, прерывая его мрачные мысли. — А теперь поезжайте домой. Сколько задержитесь в пути?
— Два часа надо. Не меньше.
— Хорошо. Дадим вам три часа на дорогу домой и еще час добавим на путь до мостика через Версме. Ровно через четыре часа будьте у мостика.
— Сегодня?
— Сами же говорили, что откладывать нельзя. А может, вы передумали? — спросил Буткус, уставившись на свои часы.
— Хорошо. Я приду, — сказал он.
— Ну и прекрасно. Покажитесь дома, покажитесь в деревне, а потом — к мостику. И чтоб мне, как говорят, без дураков.
Не понравились и эти слова. Может, не сами слова, а то, каким тоном они были сказаны. «Словно надсмотрщик с батраком разговаривает», — подумал он, но проглотил досаду и спокойно спросил:
— Пешком или на телеге приехать?
— Телега может пригодиться.
— Тогда я поехал.
— Счастливого пути. И чтобы все было как положено, — уже на пороге догнал его голос Буткуса.
«Вот как получается, товарищ Шална, вот как жизнь по-своему поворачивается, даже у тебя не спросясь. Что с того, что ты сидишь в повозке и держишь вожжи, но едешь совсем не туда, куда хочешь, даже не в ту сторону. Тебе только кажется, что ты держишь вожжи, а на самом деле — они в руках вот такого Буткуса. Или Шиповника. А ты не только не едешь, но сам вместо клячи: куда им вздумается, туда они и повернут твою повозку. И никого не интересует, никто не спрашивает — что ты думаешь, как ты сам хочешь устроить свою жизнь. Неужели и Стасиса они вот так втянули в свой водоворот? Непохоже. Того, бывало, и в детстве не заставишь делать, чего он не хочет. В мать пошел. Как две капли воды. Тот, видать, по своей воле голову засунул. А тебя вот как скрутили. Еще выбирать, видишь ли, позволили: или — или. Мол, ты сам избрал, по своей воле пошел с нами и теперь безропотно станешь выполнять все, что тебе прикажут. Песиком станешь, днем и ночью будешь вынюхивать, выслеживать, но в голос тявкнуть не смей. Никто тявкать тебе не позволит. Вот до чего ты дожил, лесничий», — вздохнул он и хлестнул кнутом Гнедую — словно она была виновата во всех его несчастьях.
А день и впрямь выдался хороший. Жарко, как в разгар лета. Над большаком рябит раскаленный воздух. Местами он дрожит, колышется, будто жидкий дымок, а иногда кажется, что лужи простираются по ленте большака и блестят на солнце, но когда подъезжаешь ближе, видишь — нет там ни малейшей лужицы. Леса по обе стороны дороги тянутся, насколько хватает глаз. Вдали они даже не зеленые, а густо-синие, словно воды бескрайних морей. Бор пахнет сосновой смолой — только дыши всей грудью, и никогда не понадобятся тебе лекарства, проживешь век, не познав никакой болезни, крепкий и здоровый, как эти вековые стройные деревья.