Рыбья Кровь и княжна
Шрифт:
— А наша доля добычи? — потребовал вожак моричей.
— Ваша доля добычи потонула на ваших стругах.
— Но потом мы два месяца несли воинскую службу, как все.
— За воинскую службу я плачу только гридям, бойникам полагается лишь часть добычи. Так что ничего вам не причитается. Поработаете на пристани, получите пару фолисов, за них вас переправят в Таматарху, а там до Заграды и пешком доберетесь. Оружие, что вам выдали, сдать.
Отец Паисий через толмача узнал, о чем речь, и не преминул позже заметить:
— Эти восемнадцать молодцов, похоже, стали твоими кровными врагами.
— В моем войске добрая четверть моих кровных врагов. Они мне служат получше друзей, берегут для своей будущей мести.
Священник не поверил этому, тогда толмач с позволения Дарника показал ему троих бойников из сожженных Затесей, которые неохотно рассказали ромею, что действительно поклялись прошедшей зимой на пепелище своих домов убить липовского князя. Заодно толмач сообщил и об отравленной стреле, ранившей их Молодого Хозяина.
— Ты кого-нибудь наказал за это? — сильно заинтересовался отец Паисий.
— Нет. А зачем? — отвечал ему с улыбкой князь.
— Всегда можно найти виновного. Твоих телохранителей, например. У нас в Романии за любое преступление всегда обязательно следует наказание. Иначе трудно сохранить в стране нужный порядок.
— А у нас больше любят тех воевод, кто может поступать то сурово, то мягко. Люди ждут от князя ярких и разных поступков, а не унылых, всегда правильных решений.
— Выходит, и твои поступки — это не проявление твоего ума и способностей, а всегда холодное и намеренное чередование хорошего и злого?
— Выходит, так. Меня же называют Рыбьей Кровью Надо оправдывать свое холодное прозвище, — потешался над серьезностью священника Дарник.
Судя по всему, отец Паисий давно простил князю свое суровое испытание с петлей на шее. Совсем иначе вела себя Их Великолепие. Полностью замкнувшись в себе, она еще в крепости стала целые дни проводить в апатичной неподвижности, словно не видя окружающих людей. Но при этом продолжала принимать подаваемую служанками еду, менять одежду, красить лицо, что заставляло Дарника считать ее показное горе и тоску женскими ухватками. Переубедить его в этом могла разве что болезнь Лидии. Однако здоровое и правильное развитие и воспитание наградили молодую женщину столь крепким организмом, что никакое душевное недомогание до поры до времени не могло подорвать его.
Оказавшись на дромоне, где из-за тесноты всем вольно или невольно приходилось буквально касаться друг друга, стратигисса, казалось, чуть изменилась: чаще выходила на палубу, ловко уворачивалась от пробегавших мимо моряков, смотрела не назад на покинутую Романию, а только вперед, и Дарник решил, что все в порядке.
На судне имелись лишь две отдельных каюты. Одна предназначалась князю, другая — кормщику-навклиру. При погрузке на дромон отец Паисий настойчиво ходатайствовал за Лидию, говоря, что навклир согласен отдать ей свое пристанище. Однако князь даже не счел нужным обсуждать подобные капризы. Полагал, что пускай Их Великолепие хоть раз познакомится с настоящей жизнью простых людей.
Каюту архонта (сажень на полторы) разделили занавеской. У одной стены на топчане расположилась знатная заложница, у другой — князь с Адаш. Дарник и в мыслях не держал уязвить или оскорбить этим стратигиссу, просто по-другому никак не получалось — воеводы и полусотские со своими «женами» укладывались спать в общий ряд и вовсе без занавесок. Первая ночь прошла гладко, Лидия никак не реагировала на любовные звуки, раздававшиеся из-за занавески, а под утро ее кошка как всегда снова перешла мурлыкать на грудь князя. Гораздо больше за целомудрие стратигиссы переживал ее духовник:
— Это же настоящий содомский грех, вот так исполнять свои гнусные телесные потребности! Всему же есть предел! Только животные не имеют стыда. А люди, даже варвары, должны его иметь!
Он что, не знает, что между мной и Лидией ничего так и не было, удивлялся Рыбья Кровь.
— Что делать, раз моя душа для стыда еще не проснулась? — смеясь, отбивался он от священника. — Подрасту и все сразу отмолю.
Зато каким довольным и счастливым человеком оказалась в этой каютке Адаш! Недаром говорится, что лучше любимого мужчины может быть только мужчина, отнятый у выдающейся соперницы. Черноокая хазарка простила князю сразу всю его сдержанность и отстраненность. Еще в Дикее, поняв, что ее успехи в словенском языке ему совсем не интересны, она с легкостью усвоила язык редких улыбок и жестов. Теперь этот язык был пущен в ход. Пять раз проскользнет мимо, не подняв головы, а на шестой невзначай поднимет глаза и просияет или, того лучше, засмеется неслышным восторженным смехом.
Никогда раньше Дарник не видел, чтобы кто-то вот так просто смеялся от радости при виде другого человека, и сперва даже не знал, как к этому относиться. Единственное, с чем это можно было сравнить, — с бросающейся навстречу своему хозяину радостной собачонкой. Потому-то многие и держат собачонок за их всегдашнюю без всякой корысти радость, размышлял князь. Но, странное дело, сравнение рабыни с презренным животным не только не принизило влюбленную девушку, а как-то по-особому вознесло ее над всеми его былыми наложницами. Те всегда стремились повыгодней раскрыться перед ним, заинтересовать своими ужимками, рассуждениями и переживаниями, жадно требуя взамен часть его мыслей и чувств, и обижались, если он не очень хотел этим с ними делиться. Адаш вела себя совершенно иначе, обязательно терпеливо дожидалась от него какого-либо, часто непроизвольного, знака, что теперь он свободен и не прочь освободиться от княжеских забот, и тут же оказывалась рядом, чтобы не осыпать его пустыми словами, а просто ласкать и любить. Причем, встав с княжеского ложа, она тут же превращалась в прежнюю рабыню, готовую разносить еду воеводам и даже прислуживать Лидии, так как на дромон прежних служанок стратигиссы из крепости не взяли.
На стоянке в Корчеве князю донесли, что один из бойников тискал Адаш, поймав в трюме, и как хазарка от него отчаянно отбивалась.
— Привести его! — приказал Рыбья Кровь.
Бойника привели.
— Все так и было?
— А что, у тебя стратигисса есть. А она рабыня. Ты ее так и не вернул заградцам, как обещал. — Бойник знал, что увиливать в разговоре с князем гиблое дело, поэтому предпочел открыто дерзить. — Я, между прочим, заслужил фалеру от тебя за вторую битву с кутигурами.
Последнее было беспроигрышным аргументом, все фалерники состояли у князя на особом счету, сама проявленная ими доблесть возносила их выше иных воевод.
— Принесите его пожитки, — распорядился Дарник.
Товарищи бойника сбегали и принесли.
— Твои солиды при тебе?
— При мне. — Бойник выразительно звякнул нашейным мешочком с золотыми монетами.
— А теперь за борт и по воде к берегу. И два года в Липове чтобы не появлялся. Ясно?
— А может, заплачу виру за обиду и останусь?