Рыбья Кровь и княжна
Шрифт:
— Пеняешь нам за слуг и перины, а сам вон как удобно устроился. — Калистос широким жестом указал на стол с медной арабской посудой и ложе, аккуратно застеленное разноцветными одеялами и шелком.
— Привыкаю к высоким ромейским повадкам.
Мирарх еще отпил напитка:
— Я с комитами посоветовался, и мы решили принять оба твоих предложения.
— Это каких? — не мог вспомнить Дарник.
— Насчет отрубания одной ступни у кахтанидов. Хотя аднаитов среди пленных больше. Вот и думаем, может, лучше калечить их. Как думаешь?
Князю стало не по себе.
— А как же отлучение от церкви? Да сколько тех арабов сейчас по горам осталось? Потом калек на своих христиан поменять не сможете.
— Ты же сам это предлагал? — недоумевал Золотое Руно.
— Ума нет, потому и предлагал. Нет, ни в коем случае.
— Ну, мы уже завтра приступаем.
Дарник с непривычной горячностью вскочил с трехногого табурета:
— Калистос, не надо этого делать!
— Иначе что будет? — нахмурился мирарх.
— Иначе мне перестанет нравиться тебе подчиняться.
— Ты еще скажи, что пойдешь и отобьешь пленных!
Дарник, взяв себя в руки, молча ходил по комнате. Мысль о нападении на ромеев не показалась ему такой уж дикой, тем более что дромоны до сих пор находились в Элунде и совсем скоро бури на море прекратятся. Разумеется, через Константинополь назад им не прорваться, но можно предложить свой меч арабам. Те словен в пустыню не пошлют, скорее на север, на хазар. Ну а там до Липова уже рукой подать.
— Просто кормить пленных уже нечем. Надо как-то от них освобождаться, — миролюбиво объяснил мирарх.
— Я могу сам встретиться с магометанами и договориться о пленных.
— Хорошо, три дня тебе на это, — уходя, поставил условие Калистос.
Дарник с грустью смотрел ему вслед. За пять лет это был первый человек, которого ему хотелось назвать своим другом. И вот их зреющая симпатия лопнула и навсегда развалилась.
«Три дня!» Это был прямой вызов, брошенный князю, и необходимо было сторицей ответить на него.
За месяц, проведенный на восточном Крите, князь успел многое. Оседлал побережье на пятнадцать верст. Возвел здесь полдюжины парных опорных веж: одну у воды, другую в версте-двух вглубь острова. Предпринял несколько набегов к жителям долин, которые тут, на восточном берегу, вполне мирно уживались с иноверцами-арабами. Разведал, что дальше на юг, через непроходимый для большого войска перевал, находится главная ставка арабов Иерапетра. В укромном, заросшем камышами месте заложил строительство четырех дракаров. Реквизировал у критян с десяток легких повозок, на которых посадил три ватаги оптиматов, еще две ватаги были посажены частью на мулов, частью на мелких островных лошадок. Эта сотня ежедневно совершала быстрые перемещения в разное время суток вдоль кромки берега и останавливалась на ночевку то в одной, то в другой веже, дабы не дать противнику подготовиться и напасть на разбросанное по широкой дуге липовское войско.
Энергичность Дарника объяснялась просто: невозможно и позорно было сидеть на месте и бесконечно охранять самих себя, как это делали бравые ромейские вояки, почти не выходившие из своей Элунды, да и хорошо известно, что воины от праздности быстро распускаются. Вот с утра до вечера и придумывал им «важные» задания, всем своим видом как бы говоря: именно это крайне нужно для нашей окончательной готовности, еще чуть-чуть, и ринемся в новое славное сражение.
Просматривая свитки со «Стратегиконом» Маврикия, которые всегда возил с собой, он впервые обратил внимание, сколько там уделяется времени упражнениям по прыжкам и бегу. Дома в Липове существовали конница и колесницы, поэтому это не имело важного значения. Здесь же лошадей едва хватало для гонцов, стало быть, от крепких ног пехотинцев зависело все. Вот и гонял бесконечно своих молодцов по ровному месту и по взгоркам, по камышам и горному валежнику.
Достаточно быстро удалось князю наладить отношения с местными жителями. Сперва те сильно дичились, тщательно прятали своих жен и дочерей, без большой надобности и сами на глаза «варварам» не показывались. Потом, приглядевшись к словенским порядкам, заметно смягчились и уже как ни в чем не бывало позволяли своим детям разгуливать среди чужих воинов. Более того, уже несколько раз обращались за судом не к мирарху, а к Дарнику, поначалу с мелкими жалобами на его липовцев, а затем даже с тяжбами на своих соседей.
Отец Паисий недоумевал:
— Чем таким особенным ты их так очаровал?
— Через неделю я очарую всю Романию. Не волнуйся, все успеем, — смеялся Рыбья Кровь.
Его самого удивляло, насколько критяне оказались доверчивыми людьми. Единородцы-словене к любым незнакомцам относились всегда гораздо настороженнее, сначала как следует всматривались в чужака, а лишь потом проявляли к нему свое расположение. Здесь же, на Крите, да вообще в Романии, всех словен почему-то считали людьми простодушными и открытыми, мол, если словенин сразу не проявил свирепости, то дальше он будет добрым и славным малым.
Неожиданную разгадку получило и терпимое отношение критян к магометанам. Секрет оказался прост: арабы не вырубали их оливковые рощи. Прежние захватчики, да и ромейские сборщики налогов чуть что брались за топоры и наказывали таким образом местных смердов, хотя и знали, что для восстановления главной плодовой культуры острова нужно не меньше двадцати лет. Точно так же не трогали магометане и критских женщин. Вернее, всех имеющихся у жителей рабынь тут же забрали себе, но коренным критянкам ничто не угрожало.
— Вот, учитесь, как надо захватывать чужую землю, — внушал Дарник воеводам. — Пока твое войско слабо, дружи и уважай их смердов. А когда арабы здесь наберут силу, то наверняка зажмут местных не хуже ромейских чиновников.
— Ну так можно сделать очень просто, — предложил Корней, который уже присутствовал на военных советах не в качестве приближенного князя, а как один из лучших полусотских. — Переодеться в арабские одежды и сотворить критянам несколько насилий. Хотя бы вырубить их священные оливковые рощи. И в долинах, и в горах. Чтобы критяне сами взялись за оружие.