Рыбья Кровь и княжна
Шрифт:
Пять больших остановок на островах сделало словенско-сербское войско, прежде чем достигнуло македонской фемы. Иногда суда просто сближались, чтобы воины могли вволю позубоскалить между собой, И не меньше десяти раз Рыбья Кровь с Адаш, отцом Паисием и двумя — четырьмя арсами пересаживался на другой дромон или дракар. Воины принимающего князя судна почитали это за большую честь и старались выглядеть особыми удальцами.
— А ведь они тебя и в самом деле любят! — удивлялся священник. — Даже сербы. Чем таким особенным ты завоевал их сердца?
— Тем, что никогда не пытался завоевать их сердца, — отшучивался Дарник.
«А в самом деле: чем?» — спрашивал он сам себя. А тут еще Адаш его порядком озадачила. Самым ценным ее качеством была привычка первой вставать по утрам, чего у всех его прежних жен и наложниц никогда толком не получалось: с вечера их было не уложить, утром не поднять. Просыпаясь, он часто заставал хазарку молившейся разложенным перед ней амулетам. И вот ему пришла в голову спросить ее:
— О чем ты молишься?
— Чтобы исполнились все замыслы князя.
— А почему не просишь, чтобы я тебя крепче любил?
— Князь имеет медленное сердце. Князь полюбит Адаш, когда Адаш умрет.
Вроде высказала обычные бабьи причитания, которыми они любят себя развлекать за отсутствием большой умственной жизни, но как-то ухитрилась попасть в его теперешние размышления на эту тему. В тот же день Дарник рассказал о словах наложницы отцу Паисию:
— Адаш говорит, что у меня медленное сердце, я люблю только тех, кого уже потерял.
— Ты с этим согласен? — Священник был весь внимание.
— Вообще-то у меня еще мало кто умирал, — подумав, признался Рыбья Кровь.
— А как насчет твоей первой жены, ты, кажется, за измену приказал разрубить ее на две половины? — выказал свою осведомленность Паисий.
— До этого у меня была наложница Зорька, она попросила отпустить ее к другому мужчине. И я отпустил. Ульна была не наложницей, а женой и знала об этой истории. Но она решила, что нет никакой разницы между открытым уходом и тайной изменой, и, вернувшись из похода, я только посмеюсь над ее шалостью. Я медлил целую неделю, чтобы она со своим полюбовником удрала из Липова. Она не удрала. Между прочим, вместе с Ульной и влюбленным гридем пополам я велел перерубить ее служанку и его напарника-гридя.
— Но почему, почему? Одну столь великодушно прощаешь, а вторую так караешь?! — пораженно вскричал ромейский жрец.
— У меня, наверно, действительно медленное сердце. Я не люблю быстрых восторгов, признаний и обещаний ни в себе, ни в других людях. А женщинам эти восторги только и подавай. Все сразу и сейчас. Если бы Ульна пришла ко мне и сказала, что все время думает о другом парне, жить без него не может, я разве стал бы ее удерживать? Да и какой мужчина после таких слов стал бы притрагиваться к такой жене? Она проявила ко мне пренебрежение и не догадалась сбежать. Думала, что я побью ее, как обычный муж, успокоюсь и еще приданое ей дам. Мне об этом потом рассказали. Не поняла, глупая, что раз я князь, то и мои поступки должны быть в сто раз сильнее в лучшую или худшую сторону поступков простого смерда.
— И этот грех тебе тоже никогда не хочется замолить?
— Я готов прибавить к нему еще парочку таких же, — Дарнику уже надоело говорить об этом.
Собственные воеводы при ближайшем рассмотрении тоже оказались весьма занятными собеседниками.
— Вот думаю, не рано ли мы ушли с Крита? — поинтересовался князь у Буртыма.
— В самый раз. Мелкая служба и воинов делает мелкими. Хорошо перезимовали, и будет.
— Ну а если на большой службе половина людей головы сложит? Не страшно умирать вдали от дома?
— Вблизи от дома страшней.
Простой, в общем-то, ответ, но он открыл для Дарника целую цепочку чужих умозаключений: умирать рядом с родовой землянкой всегда глупая небрежность, умирать вдали — твоя собственная воля, следовательно, из-за одного того, что воины ушли за тысячи верст от родных мест, они сделались для своих родичей легендарными людьми, а погибнут или вернутся целыми, не столь и важно.
— А помнишь, как вы с Кривоносом и третьим, как бишь его, пытались меня увести в рабство? — намеренно напомнил князь Лисичу, самому давнему из своих соратников.
— И как ты приказал Кривоносу добить Рваного, нашего вожака? — памятно усмехнулся становой хорунжий. — Я еще тогда сильно удивился, почему ты сам не добил Рваного, потом понял…
— Что же ты понял?
— Что ты уже и тогда примеривал на себя княжеские одежды. Чтобы твои бойники тебе беспрекословно подчинялись.
— А если бы ты тогда знал, что мне было не двадцать, а пятнадцать лет, что бы вы с Кривоносом стали делать?
— Кривонос бы точно тебе сонному нож воткнул. А мне без разницы было. Рваный все время кричал на нас, а ты нет. Уже хорошо, Я тогда одним днем жил, в дальнее не заглядывал.
— А сейчас заглядываешь?
— Только на три месяца вперед. Пока соль и клей для стрел в моих торбах не иссякнут.
Больше всех князя удивил Сечень, сотский бродников из карательного хазарского войска, во время осады Калача перешедший под дарникское знамя. Оказалось, что он вполне разделял тревогу князя по поводу того, что не так просто будет с добытым золотом вернуться в Липов.
— Ты правильно сделал, что осенью часть войсковой казны довез до Корчева, — похвалил бывалый воевода Дарника. — Зато теперь новое золото сделало нас снова уязвимыми. Воины чаще хватаются за свои кошели, чем за мечи.
— Выходит, и мало добычи плохо, и много — тоже плохо, — заключил князь. — Может, приказать, чтобы отдали свои солиды на хранение казначеям?
— Надо попытаться отослать дракары в Липов. Для чего ж мы их тогда корячились строили? Хотя бы один из них, чтобы в Липове знали, что мы еще живы.
Рыбья Кровь и сам уже думал об этом. Но такое предприятие выглядело нереальным:
— Ромеи сами наши дракары не отпустят. Пробиваться силой, может, и получится, но половины воинов точно лишимся.