Рыцарь бедный
Шрифт:
– Да как же я оставлю клуб без присмотра? За ним нужен глаз да глаз, не хуже журнала.
– Пусть Дубравин за всем смотрит.
– Он не может. И по службе занят, и нет моего авторитета. Я – международный маэстро, председатель общества.
– Какой ты председатель?! Ты – мальчик на побегушках у всяких бездельников! Я вначале думала – действительно клуб. Председатель и правление – само собой, а обслуживающие клуб люди – особо: секретарь, казначей, сторож, уборщица, заведующий библиотекой, организатор турниров. А ты только руководишь ими, да указываешь, что и как, да проверяешь потом. А получается – один ты работаешь. Стыдно сказать: и лампы заправляешь, и пол подметаешь, и шахматы расставляешь, и книги выдаешь, и соревнования организуешь.
Только вот
– Мы пока не можем нанимать людей, Настя, – кротко отвечал Чигорин.
– Миша, милый, опомнись! Подумай, на что тратишь силы! Тебе уже тридцать шесть, мне тридцать. Жизнь коротка, а ты убиваешь ее на журнал, который не идет и зря съедает наши деньги, на всероссийский союз, который, как пить дать, запретят, на клуб, где ты ни богу свечка, ни черту кочерга! Тоже журнал – курам на смех! Три сотни подписчиков, и из-за них губишь свое здоровье. Сидишь ночами, пишешь, комментируешь, читаешь корректуру. Мало того: как посыльный, как мальчишка, клеишь бандероли, надписываешь адреса. И это редактор, знаменитый маэстро! Просто стыд! Да стоят ли они, эти твои подписчики, таких хлопот? Плюнь ты на них, на горсточку!
– Нет, Настя, и Волга началась с маленького ручейка. Кто знает, может, когда-нибудь русский шахматный журнал будет иметь не три сотни подписчиков, а в сто раз больше. Тридцать тысяч!
– Может, и будет, да нас не будет!
– Но Россия останется, Настенька! Она бессмертна! И моя капля меду будет в истории ее культуры.
– Но я-то чем виновата, я за что страдаю? Я думала, ты, как знаменитый шахматист, будешь ездить с турнира на турнир, из страны в страну, может, даже вместе со мною. Будешь призы брать: вот ты сколько на лондонском турнире отхватил. Тысячу двести рублей – целый капитал! А когда нет турниров, ездили бы с тобой по России. Я бы не обременяла тебя, а всячески помогала. Пить бы не давала. Варила кофей бы крепкий или чай перед игрой… Вот тебе мое последнее слово: или ты бросишь свои затеи и будешь думать о нас с тобой, о маэстро Чигорине, о мировом первенстве, о шахматных заработках, или оставайся один со своим журналом и клубом! Ходи на задних лапках перед каждым встречным-поперечным, сидя по ночам, не щадя здоровья, и простись с мечтами о шахматной короне… и со мною!
Чигорин содрогнулся. Ему вспомнились разговоры с первой женой. Они были так похожи на сегодняшний! И этот, наверно, приведет к тому же. Подумать только: совсем разные женщины, но обе жалуются на одно и то же: что он из-за шахмат губит их жизнь. Правда, Ольга хотела, чтобы он совсем бросил эти «проклятые деревяшки» и занялся коронной службой. Настя, наоборот, хочет, чтобы он целиком, полностью отдался игре, забыв обо всем и обо всех, думая только о себе, о своей славе, которую она так естественно хочет делить с мужем. И обеим женщинам, честным, преданным ему по-своему, он не может уступить! Не может или не хочет? И то, и то! Есть ли выход?
И ему вспомнился древний вопрос: «Какая радость, если человек завоюет весь мир, но потеряет самого себя?» А он – не только игрок, маэстро, он организатор шахматной жизни России, он – общественный деятель, он глава хоть и маленькой, незаметной, но нужной области отечественной культуры. На него смотрят, на него надеются… Растет молодежь. Он нужен ей!
– Знаешь, Настя, французскую точку зрения? – шутливо перебил жену Михаил Иванович, стараясь смягчить остроту разговора. – Когда девушка выходит замуж, мать дает ей совет: «Если хочешь мира в семье, никогда не препятствуй мужу заниматься, чем он хочет». Мне Арну де Ривьер рассказывал. Правильная мысль!
– Значит, когда ты выпивши приходил, я должна была потакать: «Пей, мол, милый, сколько влезет»?
– Эх, Настя, пойми меня! – продолжал Михаил Иванович, взволнованно расхаживая по комнате, – ведь пьешь не от радости. Иногда горько на душе, что все стараешься для людей, а они не ценят, и не только не помогают, а палки в колеса суют. Ну и пропустишь шкалик, чтобы забыться. Вся Россия пьет с горя. Разве мне не обидно, что вот я, как-никак, прославляю родину, и мне хоть бы раз за пятнадцать лет какую помощь оказали. Да что там помощь – хотя бы простое человеческое внимание, моральную поддержку.
А иногда надо играть с сильным партнером да еще на фору и на ставку, а денег в обрез и настроение ужасное. Устанешь за журнальной работой, за хлопотами всякими, ну, просто не лежит душа к игре, хоть ты лопни! А выпьешь рюмочку или две коньяку и оживешь сразу. Взыграет дух, вернутся силы, и играешь с удовольствием.
А порою пристанет какой-нибудь тип, как с ножом к горлу, скажем, барон Нольде или граф Доррер. «Михаил Иванович, окажите мне честь – поужинайте со мною!»
Ну, соглашаешься, чтобы не оттолкнуть полезного – не мне, а делу! – человечка. За ужином следуют одни бокал, второй, третий и потом неизбежная просьба: «Михаил Иванович, уважаемый, дорогой, посмотрите, какой я, дескать, вариант придумал, или как, мол, в этой позиции играть?» И пьешь, и играешь, и думаешь: «Черти бы тебя взяли за такое гостеприимство!»
– Откажись! Скажи, что тебе вредно, что доктора не велят.
– Эх, Настя, Настя! С волками жить – по волчьи выть! На меня и так многие косятся, что характер, мол, крутой, неуживчивый. Не могу же я людей отталкивать! А иногда встретишься с настоящим приятелем, шахматистом из провинции – вроде Савенкова, или Шабельского, или Хардина – и самому хочется его угостить!
– Вот только приятелей-то у тебя меньше, чем врагов!
– Пожалуй. Шахматы, знаешь, соперничество. Проиграет мне сильный шахматист партию, вторую, третью, и у него на душе этакий неприятный осадок: проиграл, дескать, напрасно, он меня перехитрил, он мой недруг, он мне враг. Умный человек, конечно, так не думает, а когда большое самомнение и нет честности в оценке самого себя, такая злоба растет и растет. Вот Алапин: я его и в отдельных партиях бью, и в матче разнес вдребезги, и анализы его опровергаю вариантами, не наобум, так он и кипит! Кажется, просто: считаешь, что сильнее меня, вызывай на матч и докажи за доской, тем более что богат, на ставку средства найдутся. Я никогда от честного боя не отказываюсь. Так нет! Подбирает против меня шайку недругов в клубе, таких же завистников, как сам, распускает сплетни, интригует… Возьми другой пример: Шифферс. Давал мне когда-то ладью вперед, а теперь мне проигрывает на равных. Недоволен был. Понятно! Сыграли матчи: один, другой, третий. Понял, что я сильнее. И не злобствует! Как были друзьями, так и остались! А почему? Потому, что он сам – крупный маэстро. Понимает и любит игру! Большие люди всегда таковы. Вот я Стейница раскритиковал в пух и прах, опроверг все его анализы. Думаешь, он будет мне мстить! Никогда! Потому что знает: я не со зла, а оба мы отстаиваем свои взгляды. Он в одном прав, я – в другом. Кто сильнее – покажет будущее…
– Пусть так, но мне-то от этого не легче! Я не за будущего Чигорина выходила, а за сегодняшнего. И ты должен повернуть на правильный путь. Ты должен думать о себе, обо мне, а не неизвестно о ком.
– Эти «неизвестно кто» – русский народ, Настя. Пусть пока шахматистов немного, и не такие они все симпатичные, но, кроме них, повсюду благодаря моему журналу привлекается к шахматам трудовая интеллигентная молодежь, организуются там и сям, даже в университетах, шахматные кружки. Создал клуб, создам и Всероссийский союз, сделаю журнал доходным – тогда нам с тобой будет хорошо. Буду и по России ездить с тобой и за границу…
– Когда? Когда???
Чигорин пожал плечами:
– Скоро, Настя. Еще года два–три…
Подобные разговоры происходили все чаще и чаще.
Михаил Иванович тяжело переживал назревавший разрыв, снова и снова убеждал жену потерпеть, подумать, повременить. Но она решилась:
– Знаешь, Миша, я долго думала. И люблю я тебя, как большого ребенка, но и жить так не могу: в вечной тревоге за завтрашний день. Пойду работать. Вот предлагают место учительницы в отъезд… Буду жить в провинции и ждать, когда ты образумишься. Разводиться не будем, а только разъедемся… временно или навсегда, будущее покажет… А может, сразу, теперь бросишь валять дурака?