Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1
Шрифт:
Некогда добрый святой, игумен из Афин, отшельник, поселившийся в лесах еще дикого, языческого края, молитвой отвратил от бедной лани летящую стрелу. А стрелком-то, люди добрые, был не кто попало — королевский сын Вамбо, который вместо того, чтобы разъяриться из-за потерянной добычи, нежданно обратился к Богу и выстроил для отшельника крепкий скит. Так что и гонимым, преследуемым, как лань королевской охотой, должен помогать заступничеством добрый святой. Самое время нам ему помолиться: мы и знать, мы же и гонимы.
Но сегодняшнее все уже кончилось, теперь ночь, можно об этом больше не думать. Стены храма еще горячи от дневного дыхания многих сотен, может, даже тысяч глоток — днем здесь было не продохнуть. Запомни, старая базилика, как запомнила ты крестовую речь Папы Урбана…
Как-никак самый могущественный граф Европы. Первый из светских пэров Франции — на коронации Филипп-Августа в торжественной процессии его отец нес королевские шпоры. Под его рукой Альбижуа, Виварэ, графство Венессен, Руэрг и Керси, Мельгейль, да еще Ажене — это через четвертую жену, мать графского сына и наследника, сестру английского короля. А матушка графа — сестра короля французского, а нынешняя жена — сестра короля арагонского, а дочка замужем за наваррским королем. Вот какой высокородный сеньор — мессен Раймон де Сен-Жермен, которого в честь великого прадеда еще де Сен-Жилем называют. Именем города, свидетельствующего нынче графскому унижению. Не каждый день графы Раймоны публично каются.
Прости нас, Святой Эгидий, и защити от потерь, пускай жертвы наши станут не напрасными. Пусть нас оставят в покое, удоволившись залогом графской крови, которая текла по его лопаткам и капала на ступеньки, а потом малость замарала алтарный проход, когда простирался граф перед алтарем — и вот вам крест, все видели, что он плакал! Так-таки настоящими слезами, навзрыд, и все, кто это видели, тоже плакали — и мужчины, и женщины, даже некоторые священники. И я плакал, лично я — экюйе по имени Раймон, хотя я уже не мальчишка первой молодости, который плачет от чего попало, а взрослый мужчина двадцати лет, дворянин. Мой отец уже бывал с граф-Раймоном в этом Сен-Жильском аббатстве — лет десять назад, и потом нас в первый раз отлучили за его разорение. Подумаешь, дело плевое. Интердикт — не чесотка, спать не мешает. Так мы все тогда думали — и смотрите, к чему мы пришли, мой добрый граф, смотрите, досточтимый святой Жиль, до чего мы дошли по неведению своему — простите мне, что я сегодня так напился и пьяный брожу вокруг Ваших почтенных стен, проливая новые слезы. Видит Бог, у меня есть причина поплакать. У нас всех она теперь имеется.
Так бормотал сильно нетрезвый крепкий юноша, в прозрачной синеве июньской ночи бродивший вокруг огромной церкви и порой припадавший то к одной, то к другой ее стене — то ли от печали, то ли ради поддержки. Поддержка парню не помешала бы, как заметили со стороны несколько монахов — их послал декан проверить, кто там впотьмах шатается у храма, уж не задумал ли чего — а то пора храм готовить, всенощную служить… С опаской, издалека наблюдали монахи за бражником — день сегодня редкостный, такой раз в сто лет приходит, многие сегодня не спят, и нехорошее может случиться. А парень роста немаленького и сложен дай Бог всякому, если спьяну решит драться, будет скверно. Светло — время как раз такое, когда ночи почти что нет: на западе еще теплится закатная полоска, а восток уже светлеет, поднимая знамена нового дня…
Обошел экюйе статуи апостолов между порталами, закинув голову и пошатываясь, вглядываясь в каменные лица. Посидел на ступенях, у лап каменного льва, строго смотрящего белыми глазами поверх его головы. «Эх, лев ты, лев кушант [10] , геральдическая ты зверюга, ты-то нас видел, ты-то понял, почему мы так? Что-то меняется, морда ты каменная, мир малость покосился, ему уж и не выправиться. Стоишь тут и не знаешь, что мир перекосился. Накренился наш мировой диск, люди с краев начали сыпаться в Океан.» Снова поднялся, побрел вдоль стены, но у западного фасада остановился и заплакал горькими, хотя и пьяными слезами, задрав голову на какой-то барельеф. Монахи поспешили, уговаривая и пеняя, повести парня прочь — голова его болталась, он невнятно объяснял, что он — один из сегодняшних, ну, можно сказать, самых главных виновников, а стало быть, имеет всякое и всяческое право тут находиться. Один из монахов заметил, что за барельеф так растрогал беднягу — сцена бичевания, Господь у столба и статично замершие солдаты с флагеллусами, языки плетей красиво разлетаются в стороны, а Господь наш поднял спокойное, обрамленное нимбом лицо кверху, думая о своем… Потому что правду-то о происходящем знает Он один.
10
Геральдический термин couchant — лежащий, о положении фигуры зверя.
Был то день 18 июня, года 1209, двенадцатый год первосвященства Папы Иннокентия, четырнадцатый день июльских календ. Запомни этот день, город Сен-Жиль — в этот день граф Сен-Жильский раскаялся и поклялся, легат монсиньор Милон тому свидетель, львы свидетели, святой Эгидий свидетель, весь народ свидетель. И если нарушит граф эту клятву — не будет ему приюта ни под одной крышей на всей земле, и жена его станет вдовой, а дети — сиротами, и Сатана со всеми своими ангелами погасит свет его очей, как священник при отлучении гасит свечи, а коли он умрет — будет погребен как пес. Все слышали, граф поклялся, граф отрекся от прежней лживой веры. Граф поклялся поднять войско на своих братьев и родичей, ради Христа, аминь.
Вина графа в том, что он позволил у себя в стране и во всех вассальных ленах развестись позорнейшей ереси катарской, проказе на теле Церкви. Допустил в трюм Петрова корабля черных крыс, грызущих дно, сам участвует в сатанинских богослужениях, грабит аббатства (ну, аббатства все грабят, но он по-особенному это делает, по-еретически, и позволяет рутьерам оскорблять святые мощи и убивать клириков). А самое-то страшное — граф поднялся даже против Папы, верховного понтифика, викария Христова, и руками вассала убил папского посланника, священника Пьера из Кастельнау, который из самого Рима привез ему буллу об отлучении.
От крови святого — мученик Пьер, стремительно канонизированный (слыхано ли дело, меньше двух месяцев — время пути новостей до Рима и написания булл: Раймону отлучение, Пьеру канонизация) — от крови святого очищаются только кровью. Или слезами, которые, по блаженному Августину, суть кровь души.
Мятежному графу — кровь хоть малая, но позорная, она же и славная — кровь бичевания напоминает нам о жертве Христовой, а унижение — лучшее лекарство от гордыни, столь надобное кающемуся. И слезы многие — вряд ли граф, немолодой рыцарь, бывавший в битвах, так разрыдался от пустяшной боли от розог: нет, от покаяния плакал он и от святого позора, под взором тысяч жадно смотрящих глаз простираясь перед алтарем на голом полу — раздетый до пояса, в холщовых штанах и босой, как подобает всякому покаяннику перед лицом Царя Царей. Для Которого все земные графы — не более последнего бедняка, потому и положено приходить к Нему нагими и бедными, во вретище собственных грехов, как некогда возвращался к отцу Блудный сын.
А святому Пьеру — радость на небесах, стремительный подъем, скольжение вверх от полутемных лугов Чистилища, откупился он мученической кровью от временных мучений — и летит, как яркая звезда, падающая с земли наверх. Святой Доминик говорил в печали и горечи: «Может, эту больную ересью землю хоть кровь мученика излечит». Вот и ответ словам святого: кровь мученика пала на промерзшую январскую почву на берегу Рона, теперь от нее занимается пожар по всей стране, и свершаются первые чудеса: граф Раймон покаялся!