Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1
Шрифт:
И еще святому Пьеру — почет, погребение не где-нибудь, а в священном Сен-Жиле, в крипте подле самого основателя, святого Эгидия. Хорошо им теперь на небесах беседовать бок о бок, пока сброшенная плотская одежда в соседних раках напоминает грешникам о заступничестве и покаянии. А может и еще кой о чем напоминает.
Подземная крипта для мощей, правда, совсем новая: ей лет тридцать, она ни святого Эгидия, ни папу Урбана не помнит. Ярчайшее, что помнят ее крестовые своды — это нынешний граф Раймон, босой и полуголый, со следами от розог на спине, пробиравшийся в сопровождении легата через склепы к другому выходу наружу: через обычные церковные двери выйти было невозможно, так много народу набилось вовнутрь. Даже главным участникам «миракля» некуда ступить оказалось. Никак не выйти на свежий воздух.
Крипта большая — шагов пятьдесят в длину, в ней и отдышаться можно на подземном холоде от духоты людской и жара от позора. А то, что графа Раймона провели на пути
Но вряд ли к этому святому надлежит ждать в скором времени многих паломников, решил тутошний настоятель, запирая за процессией двери склепа.
Одних епископов явилось семнадцать человек. Не считая архиепископов Арльского, д`Э и Ошского, и папского легата a lаtеre, то бишь со стороны, беспристрастного. Мэтра Милона, папского секретаря, в пристрастности не заподозришь — он весьма суров, но прям в речах, больше на рыцаря похож, чем на клирика, с лицом жестким, как будто вырубленным из камня или кости. Сам граф Раймон ему доверяет, у себя во дворце поселил, называет своим другом, заступником и помощником. Хотя, возможно, графу Раймону всяк легат хорош после Арнаута Амаури, прежнего посланника — личного графского врага, по рождению соплеменника. Об аббате Арнауте всякое говорят. Например, что он-то мирской славе не чужд и всегда мечтал прибрать к рукам герцогство Нарбоннское. Сам нарбоннец, рыцарский сын, должно быть, еще в детстве мечтал, бегая по городским улочкам приморской столицы: вот, мол, вырасту… Потому (это просто люди так говорят, из них же многие аббата ненавидят) и продвигался он так быстро по лестнице церковного служения: от брата-монаха — в аббаты Санта-Мария-де-Поблет, потом — в аббаты Сито, обители святого Роберта, цистерцианской столицы, чей капитул вправе судить все остальные аббатства Ордена, даже и женские в том числе. А теперь — должно быть, неспроста — пробрался Арнаут к самому подножию папского престола, и во главу похода против своей родной земли…
Так вот, одних епископов явилось семнадцать человек, не считая прочего клира. О мирянах и говорить нечего. Кроме шестнадцати граф-Раймоновых вассалов, участников покаяния, пришедших давать ту же присягу, съехалась знать почти что со всей страны, а тако же консулы Авиньона, Нима и Сен-Жиля, свободных городов. Каковые города обещали обратиться против своего графа Раймона немедля же, если только тот — вот и еще свидетели — посмеет ослушаться данных им обещаний. На покаяние приглашения рассылались загодя, как на свадьбу — хотя происходящее скорее походило на поместный собор: по одному только числу епископских посохов. И все это сборище — роскошное, в цветных литургических одеждах и митрах, как огромный сад, расположилось полукругом перед главным входом в церковь, под равнодушным взглядом каменных львов по сторонам ворот.
Главный участник торжества — (общий выдох любопытства и нетерпения при появлении) — поднялся между львами по ступеням, никто его еще таким не видел, откуда только взял граф Раймон, богатейший из французских пэров, подобную одежду… Порты вроде крестьянских, подвязанные веревкой вместо пояса, холщовая рубаха, жесткая, как власяница. Если граф Раймон Четвертый удосужился взглянуть с небес, узнал бы себя в правнуке: некогда в Святой Земле, собственным же народом принужденный к покаянию, шел он в таком же рубище впереди провансальских полков по острым камням пустыни под Мааррой. Ступал, гордо неся свое унижение ради Христа, завоевывать королевство Иерусалимское. Везет же графам Раймонам на покаяния! И всякий раз — ради своих людей. Только что мы на этот-то раз завоюем, какое королевство, дорогой наш сеньор? В знак покаяния второму легату по имени метр Тедиз уже переданы вашими собственными руками, без дрожи подписавшими смертельный листок, семь замков, семь крепких городов в важнейших точках земли. Оппед, Монферран, Фанжо и Рокмор, с ними Бом и Фуркес, и замок Маурна — забирайте вещички, прежние владельцы, волением нашего графа замки временно не Раймоновы, а папские! Впрочем, если покажете себя неплохими христианами, Святой Отец может и оставить вам ваши дома под присягой Святому Престолу. Только знайте, если что — вам их от своих же родственников потом оборонять.
Что мы теперь-то завоюем, добрый наш граф? Впрочем, речь не об обретениях, нам бы потерь избежать, нам бы свое уберечь, собственные дома путем смирения отвоевать.
Главный участник торжества, граф Раймон, далеко не молод. Какое там молод, у него и прозвище-то — Раймон Старый. Это за то, что он графство унаследовал в 38 лет, хотя все его предки делались правителями кто в четырнадцать, кто в шестнадцать. Граф Раймон уже не только по прозвищу — и в самом деле стар, пятьдесят пять лет — снова чудесное совпадение: ровно в том же возрасте его великий прадед, четвертый Раймон в династии, выступил в поход за Море.
У старого графа черные пряди перемежаются ярко-белыми, у него продольные морщины на лбу и еще две, вертикальными полосками — у уголков губ (как у того, кто часто улыбается). Даже слегка курчавые волосы на груди — видно теперь, когда он снял покаянническую дерюжную рубаху — тронуты серой сединой. Он красив, наш граф — даже старый потрясающе красив, так что у замужних женщин и юных девушек дух перехватывает от его сухого улыбчивого лица, глубоко посаженных темных глаз, чуть горбатого носа. Сложен такоже изумительно — небольшое его, невысокое тело все соразмерно, вовсе не стариковские, ничуть не дряблые мышцы по-воински бугрятся на смуглых руках, на нагой спине. Он и двигается особенно, будто танцует — даже сейчас, когда идет неверной походкой покаянника, поднимается по ступеням храма, на ходу разоблачаясь: сам, сам, без чужой унизительной помощи.
А может, и вовсе не красив граф Раймон — в самом деле, нос длинен, брови слишком густые, руки и тело все в старых шрамах. Это только так кажется — красота — всем, кто на него смотрит, потому что графа любят в его стране. Почти все люди графского лена — особенно его столицы и вообще Тулузена, сердца земли Ок — любят его, называют «наш добрый граф», говорят, что он самый щедрый, самый куртуазный, равен императору. Вернее всего было бы сказать — «самый наш». Кто ни взглянет, сразу видно: провансалец от самых костей, будто нет в нем вовсе французской крови (хоть ее целая половина, по матушке), как будто весь он видом — один в один его земля, а сердце за клетью ребер у него в груди — Тулуза. Недаром говорят, что все женщины Тулузы малость (или не малость) влюблены в графа Раймона. Неудивительно, что он славится своими любовными похождениями, что про него много всякого рассказывают. И даже короткий путь покаянника будто не в позор ему. И даже когда, преклонив старые уже, непривычные сгибаться колени и положив руку на тяжелое, все в застежках, Евангелие, перед ковчегом с мощами — слушай, святой Эгидий, мои слова — начинает выговаривать граф слова позорной клятвы, почти все слушают его голос с любовью. Только лицо Милона ничего не выражает, оно такое же застывшее и неподвижное, как у каменных апостолов между порталами: я лишь свидетель, я беспристрастный камень, на котором резец выбивает слова, чтобы хранить их вечно. Да еще пара епископов, не любящих графа — кто за еретическое прошлое, кто за личные обиды — малость морщатся, не особенно доверяя.
Глуховато звучит красивый голос графа — горло трудно пропускает обидные слова? Или уже собираются покаянные слезы? Жаркое солнце — отличный день середины июня — льет потоки лучей на обнаженную графскую спину, по которой бегут тонкие ручейки пота; епископы мокнут под тяжелыми многослойными облачениями. Прочие покаянники, шестнадцать баронов-вассалов, стоят угрюмой толпой, глядя в пространство: им-то хорошо, им не придется ничего говорить. Только подтвердить со своей стороны графские обеты. В небе над головами кающихся и судий носятся безразличные ласточки, на низких виражах свистя в воздухе крыльями; олеандры пахнут как сумасшедшие, лето, лето. Что столько глупых людей сразу делает вокруг и внутри душной церкви?
«Я, Раймон, герцог Нарбонны, граф Тулузы, маркиз Прованса, перед находящимися здесь святыми мощами, Дарами Христовыми и древом Честного Креста, положа руку на святое Евангелие Господне, клянусь… повиноваться всем приказам Папы и вашим, мэтр Милон, а равно и всякого другого легата или нунция… относительно всех статей вместе и каждой порознь, за которые я отлучен Папой ли, легатами или самым законом. Сим обещаюсь, что чистосердечно исполню все…»
Бог Ты мой, как же он клянется, это же невозможно исполнить! Ясно любому рыцарю и даже горожанину в своем уме! Изгнать всех еретиков из страны — что это значит, неужто это понимать как есть? У нас в одной Тулузе их церквей и монастырей — на каждом углу! У ткачихи Мод все дочки — катарки, две из них желают в монастырь дамы Бланки де Лорак уйти, другие просто собрания посещают… У соседа Бертрана — сын и невестка, да и сам Бертран, если разобраться, не особенно-то католик, в церковь захаживает раз в год, а последнее время болтает о переселении душ в лошадей и ослов. К соседке Маурине и ее сыновьям в дом захаживает добрый человек Жильбер, все его видели, да он и не скрывался особо, чего ж тут скрываться. Старик Гильяберт, лучший плетельщик корзин и блюд-пальяссонов, какого мы знаем, а с ним и его сыновья, Айкард и Гальярд, ходят на катарские службы в церквушку на улице горшечников. Рыцарь Фелипп, сосед по кварталу, тот, что часто берет в долг у иудеев, и еще другой Фелипп, у которого брат консул, тоже принимают у себя добрых людей, катарских священников. Да что там далеко ходить — моя родная сеструха Раймонда отказалась с нами на Пасху идти причащаться, говорит, что поняла — хлеб никак не может быть Телом Христовым. Мать ее, Раймонду то бишь, отругала, конечно, но вынуждать не стала — знает, что упрямая она… Что ж это значит — всех моих соседей из Тулузы изгнать, из родных домов? Или вообще перевешать, как разбойников — их-то, хороших, спокойных, добропорядочных горожан?