Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Шрифт:
Я даже заплакал от радости. Брат не понял, почему я плачу — неужели из-за отлученных?
— Дурак ты, братец, — сказал он раздраженно, — нашел из-за кого слезу точить. Да хоть бы им всем погореть в аду, еретикам чертовым — нам и нуждочки мало. Не то дело, когда обычных католиков отлучают, как, помнишь, нашего отца из-за того жирнозадого епископа! Плюнь немедленно, помолись и ложись-ка спать. Завтра, похоже, первый штурм будет. А у нашего графа первый может и последним оказаться.
Я послушно лег спать, помолившись с небывалой рассеянностью. Мои молитвы плавно перетекли в размышления о графе Раймоне. Все-таки не мог я его в мыслях своих называть отцом! Я уже совсем было заснул, когда пришли мне на ум давние слова матушки. Сказанные не помню даже когда. «Если ты отыщешь его и скажешь, что ты — его и мой сын, он
Бедный я глупец. Я лежал, напрочь забыв, где я и что происходит, и думал только об одном — я могу быть бесконечно счастлив, потому что могу остаться навсегда со своим отцом, а дальше — века беспробудного счастья, он улыбается мне и говорит — «мой сын», и я нахожусь рядом с ним, в его доме, и больше ни о чем не помню, как в Раю. Я еду на коне по каким-то зеленым солнечным горам, и рядом едет мой отец, у него карие глаза, он улыбается своим большим ртом и говорит мне, указывая рукой — смотри, сын мой Йонек, это моя страна, это город Толоза, тебе пора туда ехать со мной… Пора ехать, пора… Пора! Черт тебя дери!
…Это был уже брат, который никак не мог меня добудиться. Я спросонья моргал на его припухшее бородатое лицо и прощался со своими мечтами. Потому что моей семьею был он, рыцарь Эд из Шампани, мой настоящий брат, а все остальное — должно быть, сон и дела райские, которым на земле никак невозможно случиться.
Что у меня было на свете? Теперь, после смерти мессира Эда — надежда на многое: вырасти рыцарем, иметь свои земли, семью и прочное место в мире. А главное — у меня был брат. С другой же стороны оставался райский человек с широкими черными бровями — граф Раймон, о котором я не знал совершенно ничего и который не знал ничего обо мне. И вряд ли когда-нибудь ему судьба узнать, решил я, натягивая штаны; тут серьезные дела происходят, война большая, а я — весьма мал и никому, если по-честному, не надобен. На целом свете надобен я только своему брату, любимому и единственному, с которым я и останусь до скончания века, потому что люблю его и буду ему верен, аминь. И пускай никто никогда не узнает, что за предательские чудеса мне снились этой ночью. Что мой отец чудесным образом и на самом деле оказался рыцарем-птицей… Королем волшебной страны…
Нужно строить тезисы, подумал я, вспомнив Адемара и Париж. Это Адемар меня научил — даже если дело пустяковое, расписать в два столбца все «sic» et «non», хотя бы мысленно, если с бумагой тяжко, а потом подсчитать, чего больше. Примерно такая у меня получалась схема тезисов:
1. Если оставить все как есть:
— здесь брат.
— здесь вся моя надежда кем-нибудь когда-нибудь стать.
— здесь, в конце концов, все понятно.
— потом домой вернемся, наверное… Человек всегда должен у себя дома жить, а то страшно как-то.
В общем, сплошные «sic».
И безумный столбец № 2: Если все-таки вдруг… каким-то хитрым образом… Все бросить, на всех наплевать, и отправиться к своему отцу, к графу Раймону…
— неизвестно, примет он меня или нет. Скорее нет. Зачем я ему нужен-то.
— да и не поверит.
— а брата что, предать? Я же без него не хочу… Он же вообще ничего не знает…
— а вдруг я уйду туда и не буду принят, а вернуться сюда уже никак не смогу?
В общем, сплошные «non». И только одно «да», зато заслонявшее почти что все на свете — там мой отец, там граф Раймон, он моя родная кровь, я хочу быть с ним. Хочу даже больше всего на свете.
— Иди немедленно жрать, — сказал мой брат снаружи. — Если не хочешь воевать на голодный желудок — иди и запихни в себя хоть что-нибудь, что я тебя, зря до рассвета поднял? Но и не обжирайся, бегать сегодня много придется, как бы набитые кишки из брюха не повываливались.
Он заботился обо мне, вот как. И я даже предположить не мог, что же такое будет со мною, несчастным, если моего брата Эда не дай Бог сегодня убьют.
Крепись, милая моя, я расскажу тебе, как взят был замок Лавор, если говорить по-провансальски — Лаваур.
Нет, сперва вот что случилось: в канун Пасхи, а то и пасхальным утром, к нам в лагерь прибыла процессия. Их издалека заприметили и послали людей проведать, что такое. Потом уж и гонцы вернулись, и все мы приготовились к встрече — а они всё тянулись медленно, по большей части пешие, ведя коней в поводу, и пели пасхальные гимны. В почти безветренном небе вяло полоскались их знамена с белыми крестами. Впереди — епископ Тулузский со Святыми Дарами. Над ним еще четверо диаконов несли такой специальный золотой зонт. Пели очень красиво, на много голосов; петь они начали не так уж давно — ввиду нашего лагеря, но по дороге, я думаю, они тоже не молчали, Пасха ведь, всякая тварь — особенно клирики — Regina Cоeli распевает, или Resurrexi, или еще что-нибудь. За епископом — священников и диаконов человек двадцать; а за клириками — красивыми, в белых одеждах — целая толпа вооруженных людей с конями в поводу, в блестящих доспехах. Полтысячи человек, не меньше.
Это шел отряд из Тулузы: сам епископ Фулькон, его клир и еще отряд верных горожан, желавших сражаться на стороне крестоносцев в кампании против города Лавора. И не от хорошей жизни, сказали герольды, епископ на Пасху уходит из своего диоцеза. Ему бы сейчас не пыль ногами черпать, а служить праздничную утреню в Сен-Сернене, главной тулузской церкви; обходить храм в процессии, а не мучиться на броде через бурливый Агут. Но в столице, к превеликому сожалению, находится мерзостный отлученный, именем Раймон; в присутствии отлученного от Церкви Пасху служить при колоколах по всем законам, и Божьим, и человеческим, запрещено. Епископ свой пастырский долг исполнил, передал отлученному еретику требование покинуть город и не осквернять его своим присутствием. Но этот сатанинский человек, вместо того, чтобы покориться, ответствовал монсиньору Фулькону, что он, Раймон, дескать, пока еще тутошний граф и никуда из своего города уезжать не собирается. А ежели епископу с ним вместе в Тулузе тесно — пускай тот сам убирается на все четыре стороны. Таким образом оскорбил он ставленника Господа, пастыря Тулузы, да еще и угрожал епископской жизни и насмехался в его лице над всем епископским чином и над святой нашей Церковью. Что же оставалось монсиньору Фулькону — не противиться же злу насилием. Вот и явился епископ, изгнанный из своего диоцеза, отмечать Пасху с верными христианами; и надеется, что граф Монфор отнесется к нему милостиво и даст ему и его клиру необходимую защиту и прикрытие. А тако же пришли с ними верные люди, последние истинные христиане в Богом проклятой Тулузе; их пять сотен — все испытанные бойцы «Белого братства», которое собирал епископ Фулькон много лет ради одной только борьбы с еретиками. И смеем надеяться, что они умножат силы католического войска и поспешествуют нашей победе.
Господин легат при всем войске обнял епископа и поцеловал, после чего вместе они отслужили пасхальную обедню. Монсиньор Фулькон — епископ, которому негде голову приклонить — в самом деле казался усталым. Худой он был и высокий, как жердь, этот тулузский епископ; а голос — громкий, как труба. О нем рассказывали, что некогда он был человеком мирским и богатым, знаменитым трубадуром, а потом раскаялся в мирских своих похотях и ушел в аббатство Торонет. Так и до епископа дослужился мало-помалу, а теперь он — великий праведник, постится на хлебе и воде всякий раз, как вспоминает о прежних прегрешениях, и весьма ненавидит графа Раймона.
Я смотрел на него с предельным вниманием — как истончалось восторгом его худое, давно не бритое лицо, когда возносили Чашу; чудесное, почти святое лицо, но Боже мой, редко когда я видел человека, более для меня страшного.
Теперь я много более знаю о епископе тулузском Фульконе; о том, как был он трубадуром и что за стихи писал, и как привиделось ему однажды ночью — так про него рассказывают — что лежит он и не может подняться с постели, а голос с неба ему говорит: «Вот, Фулькон, это тебя так пугает бессилие на мягкой постели, а представь себе вечное бессилие в адском огне!» После чего, едва ли не поседев, тот с раннего утра бросился в дорогу в аббатство и слезно молил сделать его цистерцианцем. Как хорошо я его понимаю — одному Богу ведомо.