Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Шрифт:
Поначалу я слегка боялся военной жизни, заведомо считая себя слабым и ни на что не пригодным. Однако особых тягот наш зимний поход не приносил, к большому моему удивлению. Мы, конные, не так уж и уставали за короткие дневные переходы; еды было вдосталь, погода выдалась довольно удачная — теплая для зимы, не слишком ветреная. Сеньор Куси, мессир Анжерран III Строитель, вел с собою около семисот рыцарей и несколько тысяч разного пилигримского сброда. Столько народа сразу я видел впервые и сперва всех стеснялся. Бедные паломники — безлошадные, дурно одетые — вызывали у меня нечто вроде неловкости: всякий раз я начинал стыдиться, что еду верхом (и иногда так устаю сидеть в седле, отбив всю задницу, что предпочитаю спешиться и пройтись, ведя коня в поводу!) Брат быстро выбил из меня эти пережитки вагантской нищеты: он-то нимало не смущался необходимостью прогнать словами или пинками из рыцарской части войска особенно настырных бедняков, приходивших побираться. Среди бедных встречались и женщины; они
Так мало-помалу я начинал думать, что и впрямь мы — дворяне, и то, что у нас есть лошади и еда, это Господне установление: зачем-то же Он придумал разницу сословий, так тому и быть, чтобы одни были богаче других. Надо радоваться, что мы, по милости Его, попали не в самую бедную часть христиан.
Наш конюший Манесье был мужик честный — не проворовался ни разу за всю дорогу — и сильный, как вол. Один только у него был недостаток — из-за отсутствия почти что всех передних зубов он так шепелявил и коверкал слова, что мы с братом его едва понимали. Но лошадей вполне устраивал выговор нашего конюшего, и это было, в общем-то, главное. Так что все складывалось весьма удачно: после вагантской голодухи походная кормежка — горячий суп из солонины, хлеб и вино, а иногда куски окорока — мне казались просто пиром. А обид, мучивших в походе моего честолюбивого брата, для меня, человека простого, еще не существовало.
В Каркассон — ставку и столицу крестоносцев Лангедока — мы прибыли в начале марта. Здесь, в долине, не лежало снега, прошлогодняя трава виднелась темной зеленью — и кое-где, особенно в солнечные дни, начинала выглядывать уже молочно-зеленая, новая поросль. Я с изумлением оглядывал волшебное королевство — иную страну, которая открывалась мне богоданным наследством Йонека. Я еще не привык думать, что сеньор этой земли — мой отец. Я вообще не думал о нем в те дни; только желание увидеть его, посмотреть на его настоящее человеческое лицо глубоко укоренилось внутри, увеличиваясь по мере продвижения к югу. Весенние дни стояли изумительно теплые, пахло совершенно по-сумасшедшему — просыпающейся влажной землей и почему-то морем. Кони месили копытами мокрую глину дорог, увязая по самые бабки; ходить пешком даже я отказывался — стоило спешиться, и сквозь все швы обувь тут же набухала жижей. А с коня так хорошо смотреть на Божий мир! Волей-неволей чувствуешь себя хозяином и сеньором, стоит только оглянуться на медленный, на все изгибы долгой дороги растянувшийся бурый хвост обоза. Тут-то и пролегала разница между дворянином и сбродом, милая моя: граница эта проходила по уровню конского седла. Кто выше ее, в седле — тот и благороден, у того сухая кожаная обувь на ногах, даже если на одежде его больше заплат, чем на заднице — следов побоев.
Чудесна была земля, открывавшаяся нам, милая моя! Не знаю, что в ней видели мои товарищи по походу; я же, когда горы впервые открылись вдалеке нашим глазам — я совершенно пропал. Господь по мудрости Своей вздыбил землю, не оставив ее равномерно плоской, но покрыв узором чудесных гребней, которые, должно быть, с высоты складываются в узоры, слова, цветы… Понятно, почему восклицает псалмопевец: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя!» Горы — Божье место, ясно дело; оттого и стремится душа человеческая к горнему. Вот бы увидеть мои горы очень-очень сверху, мечтал я — как видят, должно быть, ангелы и святые люди от облаков! Так сразу сложились слова — «мои горы» — и иначе я их уже не называл в своем разуме. Я понял, чего мне так ужасно не хватало в пологой, как плоская тарелка, Шампани — этих краев высокой чаши, неровных, с обрывками тумана, свисавшими с рубчатых скал, то серых и нагих, то дивно зеленых, живых. Гор. Пока они виделись еще издалека — город Каркассон стоял на равнине — и хотя брат мой не обмолвился о горах добрым словом (узкие тропы, опасные дороги, туман проклятущий, тяжелый путь для войны), я уже страстно мечтал увидеть их ближе, как можно ближе.
По пути войско росло — отряды из Парижа нагнали нас еще в пределах королевских ленов; брат показал мне — хотя издалека — знаменитого архидиакона Парижского, того самого, который лучше всех разбирается в осадных машинах. Приходили и новости. Дела идут хорошо, совет баронов и прелатов, собравшись в Нарбонне, судил Раймона (да, графа Раймона, графа Тулузского — в войске называли не иначе, как по имени; будто умалением, хотя бы словесным, столь крупной дичи охотники заранее возвеличивались над нею. Словом же «граф» именовали исключительно Симона Монфорского. Даже большие сеньоры вроде Анжеррана де Куси выговаривали такой титул с почтением, едва оказавшись на территориях этого графа — Монфора сильного, Монфора удивительного, Монфора, любимого Папой и королем. Монфора, признаться, оказавшегося теперь в скверном положении — с огромными враждебными землями под рукой и горсткой людей под началом, и собственным аллодом едва ли не на другом краю земли.)
Что до Раймона — Раймона судили долго, сперва в Нарбонне, потом в Монпелье, а он все крутил хвостом, отказывался изгнать еретиков, по своему обыкновению. На последний собор и вовсе не явился, взамен чего юлил перед арагонским королем и вместе с ним разъезжал повсюду, притворяясь, будто они с королем — лучшие друзья. Да, у графа Монфора все ладится, с тех пор как взяли Терм, замок крепкий (вы слышали, что взяли Терм? Да, за девять месяцев, но взяли же, взяли! Теперь там сидит барон Ален де Руси, а прежний сеньор, старик Раймон Термский, догнивает в каркассонской темнице. А говорят, хвалился, что крестоносцы и за десять лет не возьмут его замок, что вся округа перед ним трепещет, старый хвастун.) С тех пор, как взяли Терм, у графа все идет как по маслу: арагонский король принял графову присягу, так что Симон де Монфор теперь за виконстство Каркассонское полноправный вассал Арагонской короны. Король в знак приязни и дружбы отдал графу Монфору своего сына, наследника, маленького Хайме, на воспитание. Чего иного и было ждать католическому графу Монфору от наикатолического короля Пьера, даже и прозванного — Католиком? Как Раймон, тулузская лисица, ни крутись, ничего он себе не выговорит. Арагон и Каталония против Папы не попрут ни за что на свете, а Папа — за наше дело, дело крестовое!
Новости приходили ко мне через брата, в его же, весьма одностороннем, толковании. Он говорил, что граф Раймон наконец отлучен заново, потому как отказался подчиняться постановлениям собора; с немалым удовольствием рассказывал он, как Раймона продержали под окнами Арльского замка в ожидании окончательной хартии — под февральским мокрым снегом, на ветру; как не помогли тому хитрые увертки, покаяния-бичевания позапрошлого года, некогда сохранившие в неприкосновенности его еретические лены; и как умчался несчастный граф из Арля со свитою не больше десяти человек, мокрый, голодный, отлученный, яростно потрясая пергаментом хартии и крича, что донесет это до самого Папского престола… Правда, ходили слухи, что благочестивый король Арагонский тоже был там, ждал конный под вечерним дождем, и тоже грозился жаловаться Папе; но этому мы не верили, конечно, потому как что за дело католическому арагонцу до тулузца-еретика. Темная история, вовсе я в ней запутался, да и не я один — многие из наших пребывали в большом смятении, не зная, что и думать, на чьей стороне теперь король Пьер, и что это вовсе за король Пьер такой — много ли с ним людей, каков его личный интерес в деле, верно ли его сестра замужем за мятежным сиром Раймоном…
Меня же все с большей определенностью накрывала счастливая мысль: я могу быть спасен, мой грех против мессира Эда — простителен, потому как мессир Эд мне не родной отец. Ниша, занятая страшной тенью, благостно опустела; и еще не чувствовал я потребности заполнить ее иной фигурой — слишком хорошо мне было на первых порах чувствовать себя свободным.
Еще была новость: граф Раймон («Раймон», «тулузская лисица») не сидит сложа руки, он готовится к войне, рассылает по всем городам герольдов. Те зачитывают арльскую хартию перед народом, приукрашивая справедливые ее строки безбожным враньем, и науськивают народ убивать крестоносцев, точить оружие, собирать силы для большого бунта. Потому весьма своевременны подкрепления, спешащие к Каркассону — графу (Монфору то есть) понадобятся люди, Церкви нашей понадобятся бойцы, неровен час придется этой же весной идти не куда-нибудь — на земли графа Тулузского.
А земель тех — немеряно: если сложить вместе Шампань, Невер, Оссер, королевский лен и все наделы дома Блуа — как раз получится чуть меньше, чем графство Тулузское. Огромный нарыв на теле христианского мира, нарыв, который надлежит вскрыть, выпустить дурную кровь, а потом засеять порченую землю хорошими всходами. Потому что земля здесь богатая, два раза в год родит почти без возделывания. А винограда столько, что вино пить дешевле, чем воду, получается — особенно если молодое. Даже горы виноград родят.
И еще новость — мессир Бушар, правая рука графа Монфора, попал в плен уже более года назад. Невесть когда вернется и вернется ли вообще. Не знал я, что это за мессир Бушар такой, но по охам и кряканьям рыцарей постарше вычислил, что он — фигура важная.
Прекрасен для меня был город Каркассон. Представь себе, милая, как он еще издали открылся нашему взору — в сияющий весенний день, когда залитые предзакатным солнцем горы Монтань-Нуар (Монтань-Глуар, сказал бы я, судя по золотой и алой их красоте) окаймляли низко-холмистую благодатную равнину в черных квадратах пашен и пушистой первой зелени дерев! Каркассон, как огромный венец, коронующий холм зубцами ровных башен, чей светлый камень от света казался золотистым. Да золотистым он и был — серо-желтая местная порода камня в темноте могла быть совершенно черна, а на свету делалась почти прозрачной, как витражное стекло. Медно-красные крыши сторожевых башен — еще издали такие крепкие, блестящие, и широка стена, так что по ней едва ли не повозка может проехать. А над оскаленной в самой середине города второй стеной — замком — реял неопределенного цвета флаг. Потом выяснилось — красный, Монфоров.