Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3
Шрифт:
Мари, моя Мари. О некоторых вещах нельзя много говорить. Я прошу Господа только об одном — чтобы в вечной Своей книге Он переписал наш грех на меня одного.
Итак, мы подарили друг другу прелюбодейскую любовь. Оба моих родителя, прелюбодеи, рвались из моей плоти — плоти человека, рожденного от прелюбодеяния. Раздваиваясь на того, кто знал высшее благо, входя своей плотью в твою, и на другого — настоящего меня, страшно стыдящегося давней и безнадежной, и БЕЗРАССУДНОЙ, Господи помилуй, любви к жене своего брата, как бы то ни было — я снова сделался кем-то из никого. Потому что даже раздвоившись, я пребывал здесь, с тобой, я находился внутри своего тела, я чувствовал себя живым. И впервые со времени изгнания почти не страдал от того, что меня отверг от себя единственный по-настоящему необходимый мне человек, без которого я не знал, как
Потом ты поцеловала меня — наконец в губы — и я почувствовал вкус твоей крови. Видно, от искусанного в кровь твоего прекрасного рта. То, что жило в нас обоих более десяти лет, наконец вышло наружу, и слава Богу, что оно нас не убило. Боже, какой бешеный стыд и какое бешеное облегчение.
Ты ушла быстро, не сказав больше ни слова, обхватив себя руками за плечи, ушла белым призраком — кельтской «белой тенью» гвенхвивар — даже не стукнув дверью, и тогда я только понял, что мы с тобой предавались греху не только в незапертой комнате, но и при полуоткрытой двери. Я натянул на себя одеяло, мокрое от нашего общего пота, пахнущее тобой, и уснул с дикой, позорной и счастливой мыслью, что мое семя впервые излилось не в пустоту. С ума сойти, я стал мужчиной. Прости меня, Господи. А вдруг у нас теперь… родится… ребенок? Мой сын.
Много у меня случалось в жизни плохих дней. Но, пожалуй, такого плохого, как праздник Воздвижения Креста в 1219 году, еще не попадалось. Бывало, я умирал от голода; бывало, от ран; бывало, боялся мучительной и скорой смерти. Но даже в душащий горем день — вернее, ночь — бегства из-под Мюрета мне ни разу не приходила в голову мысль покончить с собой; я всегда хотел жить, выживать, бежать, иногда — повернуть время вспять, иногда — оказаться где-нибудь подальше отсюда, но никогда еще — оказаться нигде, исчезнуть, перестать быть, уснуть без снов и навеки. А в тот день между мной и желанием смерти стояло только одно: твердое знание, что перестать быть мне таким образом не удастся. Ignis purgatorius, «пламя очищающее», обратится для меня в ignis dies judici, «пламя судного дня». Для самоубийц не бывает прощения, а Ада я боялся все-таки больше, чем бытия.
Еще ухудшило положение, что с нами поехала и ты, милая Мари. Должно быть, ты решила поддержать меня в испытании, и посему настояла на своем — даже перед непреклонным мужем. У меня же не нашлось сил спорить и упрашивать тебя остаться дома. Твои сочувственные взгляды, случайные касания, тихие слова за ужином — «Мол, перетерпи немного, покаешься — и все кончится» — подливали масла в огонь. Впервые в жизни мне с тобой было хуже, чем без тебя. К тому же меня терзало присутствие брата: я несколько раз ловил его странные взгляды, когда ты подъезжала ко мне слишком близко, и однажды, когда ты положила руку мне на плечо. Я стыдился смотреть на Эда, он же, как нарочно, то и дело заговаривал со мной. По дороге к нам присоединился отец Фернанд со старшим сыном, мы то и дело обгоняли обозы своих и монастырских мужиков — и я прекрасно понимал, что уж кюре, по крайней мере, влечет в Провен не столько ярмарка, сколько обещанный миракль. Со мною в главной роли. Был серый сентябрьский денек, сменился он черной сентябрьской ночью. Ночевали мы в бурге Провена, в плохенькой гостинице; по поводу ярмарки мест было мало, и нам пришлось довольствоваться одной комнатой на троих. Не стоит и говорить, что мне не удалось заснуть. Лежа на полу, на тюфяке возле кровати, я прислушивался к шумному дыханию моего брата и к чуть слышному, легкому — твоему. Мне казалось, ты тоже не спишь — но окликнуть тебя я не решался.
Боясь опоздать, мы прибыли в город на три дня раньше надобного. Брат использовал время, занимаясь хозяйственными делами; он посещал кварталы, где торговали наши мужики, смотрел, как раскупается зерно, птица и шерстяные одеяла; пополнял заодно запасы свечей, масла, наконечников для стрел — всего, что может понадобиться. Я ходил вслед за братом серой тенью: оставаться в гостинице вдвоем с тобой оказалось невыносимо, а тебе суровый муж запретил выходить на улицу без лишней надобности.
На третий вечер, уже после посещения архиепископа, Эд наконец заговорил со мной начистоту.
Он завел меня, под предлогом ужина, в неплохой кабак на улице менял. Улица менял нам тоже понадобилась: архиепископ только что предупредил, что надо будет заплатить штраф, и лучше в ливрах Иль-де-Франса, так что брат обменял свои сбережения в мельгорских су — плату за поход — на новенькие франкские ливры, числом пятьдесят. Попробовав каждую монету на зуб под причитания ломбардского менялы, заверявшего нас в своей неподкупной честности, он тут же бережно зашил монеты в подкладку котты. Иглой, одолженной у того же менялы, Эд орудовал на удивление ловко. А потом на оставшуюся мелочь повел меня в кабак и очень удивил, заказав превосходную баранину, старое вино, ветчину, перченые бобы и еще какую-то вкуснятину. О том, чтобы отужинать вместе с тобой, он и не подумал, а на мой вопрос, остались ли у супруги деньги на ужин, ответил уклончиво. То есть неопределенно хмыкнул. А потом щелкнул пальцами, подзывая пройдошистого вида музыканта с дудкой, и велел — играй! — издалека показав ему монетку.
Жонглер тут же задудел. К нему присоединился еще один, со скрипочкой. Брат жестом указал им отсесть подальше, и уже через пару минут я перестал удивляться такому способу слушать музыку. Оказывается, Эд хотел музыкой всего лишь заглушить наш с ним разговор.
— Что же, брат, ты спал с моей женой? — спросил он ровно и просто, наливая себе вина и откусывая здоровый шмат баранины. Я поперхнулся и закашлялся от неожиданности.
Конечно, я ожидал, что Эд об этом спросит. Каким-то странным образом он почуял все произошедшее уже наутро после нашей ночи: как я ни был поглощен своей тревогой, однако заметил, как сильно брат изменился. То ли ко мне изменился, то ли сам собою. Но так как в первый же день Эд ничего не сказал, я обнадежил себя мыслью, что он все-таки не знает ничего наверняка. Это не мешало мне чувствовать себя скотиной и предателем, зато я был спокоен насчет тебя. Почти спокоен…
Я долго кашлял, а Эд ждал, когда я смогу ответить. Ожидая, он попивал вино — большими, прямо-таки отцовскими глотками. На меня он не смотрел, и слава Богу.
Когда кашлять дальше стало уже невозможно и пришло окончательное время отвечать, я сказал беспомощно:
— Она не виновата.
Отпираться было бесполезно. Что бы я ни сказал — могло только ухудшить положение. И теперь, сидя за грязным кабацким столом, который трактирщик ради важных господ покрыл старой скатертью, я ожидал любого исхода. Что Эд вскочит, ударит меня, запустит кувшином и разобьет мне голову, или напротив же — спокойно предложит выйти за двери, где и зарубит, как собаку. Самое странное — что я был бы ему за это почти благодарен. Я уже ожидал, что он набросится на меня, и не собирался давать ему отпора. Никогда еще, даже после смерти Аймерика, мне не было так стыдно. Тоже мне, любовник Гильем Неверский [15] , подумал я, в отчаянии закрывая глаза. Чертов Тристан нашелся. Господи, убей меня сейчас, только верни мне — хотя бы на минутку — любовь моего брата. Я молился и знал, что это невозможно, и виноват в потере только я сам. Выйду наружу и удавлюсь, смалодушничал я в мыслях и открыл глаза, желая сказать хоть что-нибудь, лишь бы прекратилось страшное молчание.
15
Персонаж из романа «Фламенка», любовник дамы, жены некуртуазного ревнивца.
Эд уже не пил; он сидел, сложив руки перед собою на столешнице, и внимательно смотрел на меня. Глаза у него были светло-голубые. В углу пищала дудка и скрипка, и я заметил, что невольно отбиваю ногой такт. Знакомая звучала песенка — Гас Брюле, «Я слышу птиц родных краев в любезной мне Шампани»… В любезной мне Шампани. Лучше бы я под Тулузой погиб.
— Врешь ты все, брат, — тихо сказал Эд. — Виноваты вы оба. Она тебя… любит, так?
Слово «любит» прозвучало натужно. Я хотел бы ответить — нет, но не смог оскорбить брата новой ложью.
— Ради Христа, — выговорил я, как старенький нищий на паперти. Хотя знал, что, наверное, я не вправе произносить имя Господне. Запрет я прочел в глазах Эда. — Ради Христа, брат… Если хочешь кого-то наказать, накажи меня одного.
Тот усмехнулся. Я как будто в первый раз смотрел на вертикальные морщины по его щекам, на желтоватые зубы в приоткрытом рту — одного зуба сбоку недоставало — и понимал, что брату моему уже двадцать семь лет. Много. В самом деле много. И чем дальше, тем больше он похож лицом на собственного отца, мессира Эда. И что я люблю его так же сильно, как ненавидел того.