Рыцарь и Буржуа
Шрифт:
Зомбарт считает, будто вместе с Альберти в жизнь вошло понятие бережливости. Но словом «бережливость» (Sparsamkeit) он переводит слово masserizia, которое означает скорее хозяйствование при уравновешенном бюджете. Здесь мы далеки от франклиновской бережливости. Альберти, правда, советует воздерживаться от необязательных расходов (рассчитывая, что желание сделать расход может пройти), но он же убеждает не жалеть денег на обеспечение семье комфортабельной и блестящей жизни.
«Опоздав сделать что-нибудь одно, ты опоздаешь сделать все», — говорил Катон. О безвозвратном протекании времени горевал Колумелла. Фактор времени не мог не иметь значения для авторов, планировавших свои хозяйственные занятия. Однако не только Зомбарт полагает, что время начинает играть во Флоренции эпохи Альберти особую роль. Ведь считается, что время особенно значимо для динамичных Классов, к которым относилось итальянское мещанство той эпохи. С XIV века во всех значительных городах
492
См.: Martin A. Kultursoziologie der Renaissance. — In: Handw"orterbuch der Soziologie. Stuttgart, 1931, S. 499.
Я думаю, что те, кто указывает на невнимание «статичных» классов ко времени, совершенно правы; и вряд ли можно сомневаться, что Альберти знает цену времени. Но, по-моему, неверно приписывать ему франклиновскую установку «время — деньги». Пересчет времени на звонкую монету чужд Альберти. Время для него — одна из тех вещей, которыми следует распоряжаться планомерно. То, что Альберти, который хотел наполнить свою жизнь столькими разнообразными занятиями, который занимался хозяйственными делами, строил храмы, ваял, рисовал, писал, интересовался техническими изобретениями и решением математических задач, — то, что такой человек считался со временем, не удивит никого. Но это не та установка, которую проповедовал Франклин, установка человека, поглощенного мыслью о деньгах, пересчитывающего на деньги любую минуту отдыха или развлечения и заносящего эту минуту в рубрику денежных убытков.
Альберти хочет обогащаться. Для этого необязательно было быть протестантом. Католическая церковь, как известно, недолго придерживалась норм, вытекавших из запрета служить богу и мамоне одновременно. Действительная нищета была заменена «нищетой духа», под которой подразумевалась духовная свобода от нажитого богатства. Эту установку ярко выразил в XVI веке Франциск Сальский (1567-1622). В своем трактате о благочестивой жизни, в главе «О нищете духа, сохраненной среди богатства», он утверждал, что нищий духом — это тот, чей дух не поглощен мыслями о богатстве. Богатый, по его мнению, должен уподобиться аптекарю, который хранит яды, но не отравляется ими. Можно держать богатства в доме или в кошельке, только бы не держать их в сердце. «Быть в действительности богатым и в то же время бедным, если речь идет о душевной привязанности, — великое счастье для христианина, ибо тем самым он обладает на этом свете выгодами богатства, а на том — заслугою нищеты» [493] .
493
Francois de Sales. Introduction а la vie d'evote. — Oeuvres compl`etes. Paris, 1930, vol. 2, ch. XIV.
Обращаясь к Филотее, Франциск Сальский советует ей сочетать богатство с понимаемой таким образом нищетой, неустанно заботиться о земных делах и в то же время бесконечно пренебрегать ими, а глава XV его трактата озаглавлена: «Как практиковать истинную нищету, будучи в действительности богатым». Богу угодно, пишет Франциск, чтобы мы из любви к нему использовали любую возможность для приращения своего состояния. Доказательством, что это в самом деле делается для бога, служит милостыня, раздаваемая время от времени нищим; причем на богатство следует смотреть как на платье, которое в любую минуту можно сбросить с себя, а не как на звериную шкуру, приросшую к телу. Тот же, кто действительно беден, пусть нужду обратит в добродетель и примет волю господню с радостью, помня, что он находится в обществе самого Иисуса, богоматери и апостолов.
Мы не могли не привести эти в высшей степени знаменательные слова: они показывают, что стремление к обогащению всегда найдет себе какое-нибудь оправдание и что католицизм также прекрасно годится для этого. Но хотя католицизм умел превосходно сочетать служение богу и мамоне, мы все же согласны с Вебером, что пуританизм немало содействовал «демократизации» погони за прибылью, ее распространению среди «малых мира сего». Именно им адресованы франклиновские календари. Трактат Альберти «О семье» целил выше: он предназначался тем, кто мог позволить себе купить поместье и промышленное предприятие. У Альберти деньги не играют той исключительной роли, какая отводится им в поучениях Франклина. Нет у него и сочетания экономической активности с религиозностью. Обогащение не рассматривается у него как религиозно-этическое призвание; добродетель не ставится в зависимость от зажиточности.
Продолжим сопоставление Альберти с Франклином, чтобы яснее подчеркнуть различия между ними и показать, что зомбартовская трактовка Альберти как предтечи Франклина совершенно несостоятельна. По своей общей жизненной установке, а значит, и в плане морали, Альберти видится нам представителем крупной буржуазии, осуществившей своего рода сплав бюргерских и дворянско-рыцарских элементов. Он заставляет вспомнить богатые французские буржуазные семьи XIX века, а также семью Будденброков (в частности, притязания Томаса Будденброка по части престижа и его неприязнь к дворянству) — с тем, однако, что дух поучений Альберти жизнерадостнее, чем в ганзейских городах, унаследовавших суровость пуританизма. Альберти, несомненно, не читал бы на своих семейных вечерах Боккаччо вместо Библии, которую читали по четвергам у Будденброков; но он скорее читал бы Петрарку, чем Евангелие.
Сплав бюргерских и рыцарских элементов у Альберти, разумеется, совершился иначе, чем сплав буржуазных элементов с дворянскими в Англии или Франции конца XIX века. В его роду, как мы помним, были крупные феодальные сеньоры, которые примирились со своим поражением и вошли в ряды победившего бюргерства, сочетая его хозяйственные таланты с собственными традициями. Характерный для итальянского Возрождения сплав рыцарства и мещанства отличается специфическими чертами. Города ожесточенно боролись друг с другом, и купец должен был хорошо держаться в седле. Альберти, по рассказам, в совершенстве владел искусством верховой езды, а в трактате «О семье» он требует, чтобы мужчина защищал жену, дом и отечество «потом и кровью» (с. 132).
Ничего «мещанского» нет и в чрезвычайно характерном для Альберти стремлении к славе и личному отличию. Эта черта считается обычно проявлением буйного индивидуализма Возрождения, который историки объясняют потребностью раскрепощения личности от запретов и ограничений средневековья. Джордано Бруно считал стремление к славе единственным действенным стимулом, заставляющим совершать героические поступки [494] . Такие выражения, как buona fama, buon nome, gloria, onore, riputazione [495] , такие высказывания, как «быть почитаемым — прекраснейшая вещь на свете», «слава — святое дело», — все это совершенно обычно в трактате Альберти. Тут приходит на ум рыцарское честолюбие воинов «Илиады», которая вся посвящена изображению того, как отличился тот или иной герой. Конечно, отличие достигается у Гомера и у Альберти благодаря различным достоинствам. У Гомера это происхождение, личная заслуга и богатство, позволяющее проявлять щедрость. У Альберти — прежде всего два последних достоинства; однако личная заслуга лишь в виде исключения понимается как воинский подвиг, щедрость проявляется не за счет военной добычи, но благодаря состоянию, которое накоплено ежедневным трудом и рациональным хозяйствованием, основанным на уравновешенном бюджете.
494
Цит. по введению Ф. Б. Кея к «Басне о пчелах» Мандевиля: Mandeville V. The fable of the bees. Oxford, 1924, vol. 1, p. XCII.
495
[Добрая слава, доброе имя, известность, честь, репутация (итал.)]
«Мещанской» установке всегда вменялось в вину равнодушие к прекрасному, что сказывалось и на «мещанской» морали. Между тем Альберти на все смотрит с эстетической точки зрения. Художнику он отводит самое высокое место в обществе. Гнев, чревоугодие, разврат для него прежде всего безобразны. Человеческое тело прекрасно, и его вполне допустимо изображать обнаженным, что, как подчеркивают некоторые авторы, было неприемлемо не только для священника, но и для феодала, для которого нагота была слишком демократична [496] .
496
См.: Martin A. Ор. cit., S. 504.
В отличие от этики, которую будет впоследствии проповедовать пуританизм, добродетель для Альберти — нечто радостное и очаровательное (la virt`u и tutta lieta e graziosa). Радостной должна быть и повседневная жизнь. Зомбарт превращает Альберти в завистника, который отыгрывается на владетельных господах. Альберти их действительно очень не любил, но у него не чувствуется каких-либо комплексов, вызываемых завистью или обидой. Напрасно Зомбарт пытается приписать ему комплекс бастарда. Яда у Альберти мы не найдем. Это человек без острых углов, советующий, как помним, мягко обращаться с младшими и с зависимыми людьми, призывающий не подавлять, но исправлять ближних. Это вполне естественно у человека, наделенного столькими достоинствами, такой красотой и талантами, человека, которому удалось прожить жизнь согласно собственным наставлениям и завоевать gloria в такой степени, о которой мечтал.